– Дальше… Ну, там стрельба поднялась, электричка встала, потому что они пути подорвали впереди. Если бы…
– Как перевал назывался? – спросил Иона.
– Назывался?.. Сехсин… нет… как его… Сумсил… Не помню я!
– Может, Самсон? – вставил Ездра. Ионе даже тени насмешки не послышалось в этой реплике – Ездра был, кажется, абсолютно серьёзен.
– Нет, – покачала головой Кундри, – причём тут Самсон. Самсон – это был доктор наш…
– Какой доктор? – впился в неё взглядом Иона.
– Доктор… – тупо повторила Кундри. – Его зажало в дверях и он звал меня. Я к нему, а тут очередь. Если бы вертушки наши не прилетели, нас бы всех там…
– Это сон, – сказал Ездра. – Ты, девонька, сон свой нам рассказываешь.
– Какой сон? – Кундри глянула на него растерянно и зачем-то погладила снайперку, лежащую на коленях.
– Кошмарный, – коротко ответил Ездра.
– Никакой не сон, – покачала головой Кундри. – Когда я к нему, к доктору то есть, побежала, тут – очередь. Меня садануло, я под лавку забилась и сидела там, и видела, как он умирал… доктор… а потом… потом здесь. Меня сюда с перевала отправили. По ранению.
– А куда тебя, это, «садануло», рыбонька? – спросил Ездра.
– Сюда, – Кундри приложила руку к правому бедру чуть выше колена.
– Покажешь? – прищурился Ездра.
– Штаны снимать, что ли?
– Зачем снимать? – улыбнулся Ездра. – Закатать можно.
– Иди в задницу, Ездра, – отрезала Кундри и поднялась. Скомандовала: – Встаём, двигаем дальше!
Иона с опаской пробежал взглядом по лицу Ездры. На нём, вопреки опасениям, не проступило ни досады, ни злости, ни мстительной усмешки. Ездра сидел и задумчиво улыбался, глядя себе под ноги – будто разговаривать с ним в таком тоне было делом самым обычным, будто он чмо из-под койки, а не верховный.
И ещё Ионе вспомнилось, как Кундри на вопрос «Ты от чего лечишься?» ответила: «По женски».
Они шли весь остаток дня, до самой ночи, когда Кундри по каким-то одной ей ведомым признакам определила, что Тухлая падь кончилась. Ночь провели в овраге, дно которого покрыто было сухим бурьяном. Долго утаптывали жёсткие стебли полыни и чертополоха, устраивая себе ложа.
Когда уже улеглись все, Чиполлино, который присел в стороне, обхватив руками колени и подтянув их к груди, вдруг задрал к небу лицо и протяжно завыл по-волчьи на луну, повисшую в небе размытым пятном неясно-желтушного цвета. Первые минуты этого царапающего душу воя никто не произнёс ни слова – все были ошарашены и только молча уставились на Чипа. Слушая его завывание, Иона смотрел не в лицо безумца, который то вытягивал губы трубочкой, то разводил их чуть не к самым ушам, жутковато обнажая клыки, – он смотрел на луну. Он даже старательно протёр глаза, пытаясь рассмотреть, но какая-то пелена, застилавшая ночное светило, не ушла, и луна осталась бледно-жёлтым неясным пятном, словно карандашный рисунок ребёнка, старательно размазанный пальцем или бумажкой для придания размытости очертаний и схожести с настоящим лунным светом.
