— Какой был мастер! Вино сгубило несчастного!
— Очень уж он пил в последнее время.
— С такой высоты не то что пьяному, а и трезвому...
Махаробел открыл глаза. При виде Цотнэ взгляд мастера просветлел.
— И ты пришел, княжич, поглядеть, как я умираю? Трудно умирать, если не веришь в бога. — Видно было, что художник напрягает последние силы и старается успеть выговорить все, что у него на душе. — Мне кажется, будто падаю в темную пропасть, лечу и ничего не оставляю за собой. Лучшие годы я провел на чужбине, служил чужим. Моя капля ничего не прибавила к чужому морю, ничем не обогатил я и свою страну. Даже имени своего не оставляю. Сколько ни старайся для чужих, своих они всегда предпочтут, а тебя быстро забудут. Кто сочтет, сколько церквей и дворцов расписал я в Сирии, в Греции! Платили много, уважением я пользовался, но нигде меня не полюбили, потому что я не был им родным. Если человек не посвятит полностью жизнь и силы своему народу, на чужбине его труд все равно никто не оценит. Я, несчастный, поздно понял это, поздно вернулся на родину, Все, что я сделал на чужбине, потеряно для меня и для моей страны. Здесь же, если бы мне удалось зажечь хоть одну свечу, народ бы не забыл и сохранил бы мое имя для потомства. Но теперь поздно...
Бессмертие человека в его любви к родине, — продолжал Махаробел. — Все остальное суета сует. — Художник закрыл глаза, возбуждение прошло, он затих. Как видно, боли усилились, лицо его исказилось.
Вскоре он опять открыл глаза, бессильно протянул руку, будто указывая на что-то на стене. Цотнэ понял, что он показывает на изображение бога-отца.
— Кончил он меня истязать. Видишь, как беспечно улыбается, будто сам он тут ни при чем. Несправедлив он был ко мне. Не простил грехов, на которые сам же все время толкал меня. Не было мне душевного покоя!
Никто, кроме Цотнэ, не понял смысла сказанного. Все удивленно переглядывались.
Бог вон тот правый и милостливый, всепрощающий, ему подражай, княжич...— бормотал Кобалиа, указывая пальцем на купол.
Цотнэ посмотрел вверх. Добрые глаза спасителя милостиво смотрели на всех присутствующих, не выделяя и не отличая никого, каждому посылали надежду и прощение.
— Суета сует и всяческая суета! — отрывисто пробормотал художник. Лицо его исказилось от нестерпимой боли, он вытянулся, и его душа отлетела.
С тех пор, как Цотнэ помнил себя, он ежедневно слышал имя своей великой крестной. Во дворце князя повсюду можно было видеть портреты царицы Грузии, либо написанные прямо на стенах, либо вышитые на ткани, либо исполненные чеканкой по металлу. Мать Цотнэ хранила кольцо с изображением на драгоценном камне царственного лица, а на кинжале отца чернью написана хвала царице. Жнецы и сеятели, конники и лодочники в своих песнях воспевали величие Тамар, музыканты и певцы превозносили ее.
