Он прошел почти квартал, прежде чем, приметив складские постройки, решился переодеться, спрятав украденный костюм санитара в горе строительного мусора, укутал девушку в свое длинное черное пальто, волочившееся по земле, и натянул на ее лысую макушку вязаную шапку. За все это время она не проронила ни слова, не казалась ни напуганной, ни хоть немного удивленной и делала все механически, как кукла, протягивала одну руку, затем другую, шла, когда он просил идти, и останавливалась, если он просил остановиться. Коляску пришлось бросить, на всякий случай, чтобы остаться неузнанными, и дорога от складских построек до проспекта, где можно было поймать такси, показалась ему вечностью. Прислонив ее к дереву, чтобы не упала, он вышел на обочину, подняв руку, пропустил несколько желтых машин с шашечками, избегая официальных такси и удивляясь, откуда у него эти криминальные навыки уходить от погони, не иначе, как из сотен одноразовых скандинавских и английских детективов, которые он брал в библиотеке, потому что на их покупку не было денег. Наконец рядом с ним, обдав грязью из лужи, остановилась старая, помятая машина, за рулем которой сидел узкоглазый водитель, такой смуглый, что его лицо казалось грязным, и, сговорившись через опущенное стекло о цене, открыл заднюю дверь. Он усадил ее, осторожно положив ее голову на свернутый шарф, а сам сел рядом, пряча лицо за поднятым воротником, чтобы водитель, с любопытством разглядывающий странных пассажиров в зеркало дальнего вида, не запомнил его.
Заканчивался рабочий день, дороги были запружены машинами, и в пробке на садовом кольце пришлось простоять больше часа, снося пошлые, дурацкие шутки, несущиеся из радиоприемника, который он не решился попросить выключить, опять же, чтобы не дать водителю повод запомнить его. В отделении астматиков больной звал медсестру, а та думала, что это шумит ветер, хохмил радиоведущий под громкий студийный смех: больной, в желчном пузыре у вас камни, в почках песок, в легких известь, доктор, скажите, где у меня обои, и я начну ремонт. Водитель засмеялся, и его плечи мелко затряслись. Она дремала, подложив под щеку ладонь, а он, искоса разглядывая ее, удивлялся, что так покорно дала себя выкрасть, не задумываясь о том, что ее ждет, да он и сам об этом не задумывался, хотя, возможно, совершал сейчас самое большое безумство в своей жизни, или как минимум самую большую глупость. Зачем вообще он это сделал, неужели только потому, что ее вывернутые ладони, как ему мерещилось, просили, возьми меня и уведи отсюда подальше, но мало ли что ему мерещилось, например, будто от гормонов у него растет грудь, но никакой груди не было, а в здравом ли уме он вдруг похитил из онкоцентра безнадежную пациентку, что будет с ней делать и какой во всем этом смысл, пожалуй, хотел бы знать он сам. Наконец выехали на бульвары, и он попросил остановиться, хотя до его дома было далеко, но не зря же он читал детективы, да и сам не дурак, и, заплатив ровно столько, на сколько договорились, без чаевых, чтобы не оставить в памяти таксиста ни единой зацепки, вышел из машины, помогая ей выбраться, что заняло много времени, ведь она так ослабла, что едва стояла на ногах. Шли, пошатываясь, она висела у него на плече и уже не казалась ему легкой, наоборот, тяжелой, как мельничный жернов, а прохожие, раздраженные и спешащие, как всегда в семь часов вечера по будням, обгоняли их, оборачиваясь, чтобы получше разглядеть парочку, так сильно набравшуюся посреди недели.
