Вернувшись после прогулки домой, измученный, отчаявшийся, жалкий, он сделал то, что давно напрашивалось, да и чего удивляться, неспроста же прописываются антидепрессанты, ведь многие с его диагнозом решаются на это — не он первый, не он последний, — кто-то от боли, а кто-то от ужаса или злости, чтобы, обманув опухоль, не дать ей убить себя первой и, опередив, убить самому. Он долго перебирал галстуки, однотонные, в полоску, в клетку, в мелкий горох, дорогие, доставшиеся от мужа бывшей, затем, остановившись на широком, черном, как траурная лента, проверил его, достаточно ли прочен, и, решив, что в самый раз, не порвется, стал искать что-нибудь, на чем можно повеситься. Осмотрев турник, балку для штор, дверь, долго примерялся к люстре и, сорвав плафон, нашел вбитый в потолок крюк, на котором та и крепилась. Поставив стул, а на него табурет, чтобы достать до высокого потолка, он привязал галстук, обмотал вокруг шеи, оглядел комнату, лежавший на полу атлас, незаправленную мятую постель, книжные полки, распахнутый шкаф, с торчащими рукавами пиджаков и рубашек, подаренных бывшей, подумал, не сменить ли ему подгузник и не одеться ли поприличнее, в костюм, рубашку, ботинки, чтобы тем, кто его найдет, было приятнее на него смотреть, но отмахнулся от этой идеи, решив, что плевать ему на тех, кто его найдет, и на то, как он будет выглядеть, затем взглянул на городской телефон, выдернутый из розетки, чтобы никто не звонил, отметив, что стоило, конечно, попрощаться с кем-нибудь, но прощаться было ровным счетом не с кем, не с бывшей же, вот уже несколько дней настойчиво подбивающей его написать завещание, кому, кстати, достанется его квартира, ведь у него никого нет, может, и правда, написать в записке, что бывшая жена его наследница и решил он это в трезвом уме и твердой памяти, но ему было лень слезать с табурета, да и не хотелось тратить последние минуты жизни на такую пошлость, как завещание, и он, шумно выдохнув, успел еще подумать, что последние минуты, как ты их ни проведи, так же бессмысленны, как и вся жизнь, и, отбросив ногами табурет, со стуком упавший на пол, хрипя, повис на галстуке. Но потолок, с лепниной и разводами сырости, оставшимися еще с прошлого века, был стар, как и весь дом, который даже хотели сносить, но потом передумали, и не выдержал, разойдясь паутинкой трещин, а крюк, вырванный с огромным куском бетона, полетел вниз, так что он, не успев задохнуться или сломать шею, рухнул вниз и летел, летел, до смерти перепугавшись, что под ним обрушился пол, а потом еще один, и он, пробив телом несколько пролетов, летит через квартиры с третьего этажа по первый, а потом ниже и ниже, в подвал, под землю или еще куда-то, господи, нельзя же так долго лететь. На самом деле он никуда не летел, а лежал на полу, скрюченный, с вывернутыми ладонями, привязанный галстуком к огромному куску бетона, как к якорю, и под его разбитой головой растекалась бордовая лужа крови. Жизнь без любви не имеет смысла, прошептал он, очнувшись, через сутки, и, попытавшись подняться, снова упал, крепко привязанный к куску бетона, жизнь без любви не имеет смысла. И, взглянув на свои вывернутые ладони, подумал, что нашел себе смысл, и, может, через время, очень скоро, это покажется ему сущим безумством или просто ахинеей, как всегда случается с ночными фантазиями по утрам, так шкаф впотьмах мерещится ему дырой в стене или нависающим над ним широкоплечим громилой, а при свете вновь превращается в шкаф, но сейчас он точно знал, зачем, зачем, зачем, и, засмеявшись, потерял сознание.
