. Ты непостоянен и переменчив, мой мальчик.
— Вы, уважаемый маэстро, считаете, будто я чересчур подражаю Хассе? — совсем тихо произносит Вольфганг.
— Брось ты! Подражание хорошим примерам в твоём возрасте вещь естественная, и этого никто порицать не станет. Кто считает, что гении произрастают на пустом месте и пробиваются как грибы из-под земли после дождя, тот глуп как пробка. Они тоже должны подобно птенцам выбраться из скорлупы и лишь потом стать на крыло. А если говорить начистоту, то в твоей музыке столько оригинальных находок и столько самобытности, что дельный и способный Хассе тебе позавидовал бы. За что я тебя хвалю особенно — за твои оркестровые партии. Это уже не просто обрамление пения, а самостоятельное музицирование. Как журчат и переливаются шестнадцатые в «Бенедиктусе»! Так и кажется, что воочию видишь нимб над божественным челом. — Как бы подкрепляя свои слова, он хлопает Вольфганга по плечу.
В комнату входит госпожа Мария Магдалена с кофейником и чашками, накрывает на стол.
— А вот что мне не совсем понравилось, так это излишне светские тона в теноровых и сопрановых партиях, — продолжает Гайдн. — Они, правда, певучи и мелодичны, но им место скорее в опере, чем в мессе. Мне лично они не мешают, однако боюсь, что специалисты будут придирчивее. Признайся откровенно: ты чувствовал себя рыцарем-крестоносцем, отправившимся освобождать Святую Землю и по дороге туда подарившим своё сердце прекрасной даме?
Вольфганг смущённо молчит. Да и что тут скажешь? Его настроение ещё ухудшается, когда он слышит за спиной приглушённый смех Марии Магдалены. Гайдн входит в его положение и спасает ситуацию:
— Я вижу, исповедь даётся тебе нелегко. Отложим её до другого раза! А теперь давай перекусим. А когда подкрепимся, поработаем над «Лаудамус» и над «Кредо»!
Замечание Гайдна о светских интонациях в «Мессе солемнис» задевает Вольфганга за живое. Он понимает, что дело здесь в конфликте между набожностью и чисто художественными задачами, о чём его уже предупредил отец. То, что он, доверившись своему природному дарованию, не сохранил необходимого почтения к христианской догме, глубоко огорчало Вольфганга. Тем более сейчас он не видит возможности изменить вещь, не принеся в жертву ту сердечную боль, которую вложил в свои мелодии.
В крайне подавленном настроении он отправляется в бенедиктинский монастырь Святого Петра к своему товарищу по детским играм Доминику Хагенауэру, которому этой осенью предстоит служить первую обедню. Тот много старше его годами, но в раннем детстве они отлично ладили. Доминику, стройному юноше с выразительным лицом, на котором написаны доброта и участливость, — это впечатление ещё усиливается, когда слышишь его мягкий, звучный голос, — скоро исполнится двадцать лет. Он ласково привечает гостя и приглашает Вольфганга в помещение для приёма светских гостей.
