— Не, мне лень, — вытянул ноги хозяин магнитофона. — В падлу мне, ясно? Дальше слушать будем.
— Ты не понял, что ли? Это ж наша песня, понимаешь? Наша! Мы ж под нее — с утра до ночи!
— Иди, бомжара вонючий, не отсвечивая и не нарывайся. Этой песне уже сорок лет скоро будет…
— А я о чем? Это вечная песня! Как вечны эти поля с длинными грядками, за горизонт. Как вечны эти нормы. И каждый день, понимаешь, каждый день в любую погоду мы выходили и ползли, как жуки, на четырех костях с корзинками на шее туда, за горизонт.
Строубери филдз — форева-а-а-а… Мать! Нет, ребята, вам не понять, пока сами не испытаете, что такое — навсегда. Не просто так навсегда, а земляничные поля — навсегда. Навсегда — это пожизненно.
Да даже если и не пожизненно, а всего лишь десятка — это тоже почитай навсегда, когда разогнуться не можешь, кровь стучит в голове, от запаха этого тошнит уже, на еду смотреть не можешь, и понимаешь, что это всего лишь один маленький день из трех тысяч шестисот пятидесяти трех длинных дней… Строубери филдз форева-а-а-а…
— Три тысячи шестьсот пятьдесят.
— Студенты, что ли? Двоечники? А високосные года срок не сокращают, увеличивают… Эх… Не включишь еще? Нет? Ну и ладно. Только запомни, пацан — это страшная песня. Это песня невольников. Это стон души русской. Это — земляничный поля, блин, навсегда! Эх… Он махнул рукой и пошел дальше, чуть скривившись набок и придерживая сумку, висящую на шее.
— Чего это? — переглянулись студенты.
— А ну его, в задницуу! Включи-ка лучше погромче про еще один кирпич в стене!
Днем показывали небо. Сквозь тучи делали такие разрезы в параллель и поперпендикулярно и показывали небо. Старожилы смотрели и ругались ругательски.
— Раньше-то, — говорили они, — Небо было вовсе не такое. Выше оно было как-то. И синее или голубее — тут уж как кто произнесет. И не так оно светилось от солнечных лучей. Кстати, и Солнце светило ярче и желтее. Фигня эта ваша три-дэ. А молодежь, не зная, как было раньше, радовалась и чуть не аплодировала:
— Небо! Солнце! 3D!
— Не могли бы вы поругать нашу книгу?
— А за что же мне ее ругать?
— Ну, ведь плохая, да? Скажите, что она плохая!
— Вот если, извините, говно пахнет. За что же мне его ругать? Оно все равно будет пахнуть. Даже вонять. Так что вам надо постараться, милейший, чтобы ваша книга была обругана мной. Очень постараться. Трубку положить аккуратно на оба рычага. Трубка тяжелая, красивая, старинная. И телефон такой же — под старину. С рогами-рычагами. Тяжелый, со стола не сдернешь, не смахнешь в сердцах. Все должно быть таким, чтобы не бояться внезапного проявления чувств. Вот и монитор — старый. Не тонкие эти пластинки, а большой, пузатый и со специальным защитным экраном, наброшенным сверху. Тут хоть плюйся в него, хоть кидайся карандашом — ничего не случится. И мышка на толстом крученом проводе. Ты ее — на пол, а она не долетает, а подскакивает на пружине — и опять на стол. Углы у стола оббиты мягким. Стены до человеческого роста — в мягкой обивке.
