Зарплата, сказали со вздохом, небольшая, но зато есть возможность подработать. И потом — гиппотерапия. Так он объяснял всем при увольнении. И акцента при этом у него совершенно не было. А еще через два года Наташа с Володей стояли и, улыбаясь, смотрели, как Курбан проводит по кругу самую смирную лошадку, в седле которой, вытаращив одновременно от восторга и страха глаза, сидел маленький Шарабура, похожий одновременно на обоих родителей.
Заканчивалась неделя большой итоговой проверки. Окружная комиссия — сплошь майоры и подполковники — облазила, казалось, все закоулки части. Пролистала все документы, рассматривая их чуть ли не на просвет. Пересчитала проценты, что Кузнецов вписывал в клетки большой ведомости, нарисованной на листе железа, установленного у края строевого плаца. Тот лист он сначала шкурил под смех и общие издевки — мол, что, белая кость, и тебе мужскую работу дали? Вернее, не шкурил сначала, а — щеткой, щеткой, стальной жесткой щеткой до серого блеска. А потом уже шкуркой, да не той, что дерево полируют, а крупной, зернистой, на брезентовой основе. И только потом уже — мелкой алмазной. Где взял, где взял… Выпросил у начсклада. За это товарища прапорщика два месяца нельзя было ставить в график дежурства на воскресенье. Так вот договорились. Железяка была большая, метра полтора на полтора. Заранее к ней ребята из гаража приварили «ноги», и теперь надо было только отдраить и покрасить. Вот и драил рядовой Кузнецов, пока народ прохаживался вокруг и прохаживался насчет его легкой работы писаря батальона. Старшего, так его и перетак, старшего писаря! Все уже гуляют, а он согнулся, обернул брусок шкуркой — и драит, драит, драит, смахивая серый порошок с начинающего блестеть листа. Ну, потом все просто: протравка, покраска. Белой не нашлось, поэтому пришлось красить черным. Зато по черному уже нашедшейся к тому времени белой краской были нарисованы клетки, написан заголовок, и каждый месяц напротив взводов и рот Кузнецов кисточкой, высунув язык от напряжения, вписывал проценты и места. Вот и эти проценты майоры пересчитали. И указали, что хорошая штука, наглядная и полезная. Сразу видно, кто и в чем впереди, а кого надо гонять, как бобиков, чтобы пришли потом в войска настоящие сержанты, а не вахлаки-первогодки. Молодцы, мол, хорошо придумали. Строевой смотр уже прошел. Под оркестр, не так, как в прошлый раз. Бил барабан, трубили трубы, а коробки взводов четко печатали шаг, перед трибуной слаженно прижимая локти и резко поворачивая голову вправо и верх, чтобы подбородок показывал на высокое начальство. На другой день после смотра командир даже зашел в клуб и лично похвалил начальника клуба и оркестр, репетирующий новый марш. Прошли уже и учения с выходом всей части в поля и развертыванием на ее основе дивизии. Часть-то кадровая, сплошь офицеры, прапорщики, да сержанты. Вот по плану мобилизации и положено было в случае чего из отдельного батальона родить дивизию, разобрав по подразделениям присланных военкоматом призывников. Почти сутки длились учения, после которых опять же почти сутки членов комиссии в городке никто не видел. Мужики отсыпались и обсуждали свои дела. Потом писали отчет. Потом должны были собрать штаб и устроить громкую читку со строгим внушением — но это уже только для офицеров. Ревун раздался внезапно. Что за фигня? Тревогу уже отрабатывали, учения были… Какого же еще? Незнакомый подполковник зашел в третью роту, что на втором этаже, и остановился перед вытянувшимся навытяжку дневальным.
