Шельма яростно глотал большую часть слов, давился ими. Лишние звуки так и булькали глубоко в горле. Но даже там узнавались, как ругательные.
— Он сказал, тётушка, что теперь старается не брать чужого, даже когда оно совсем криво лежит, — перевёл Голос, сморщил нос в недоумении и что-то быстро прошелестел в ухо Шельме. Выслушал тихий, мимолётный ответ. — Шель сказал, что… а, не важно. Он не то говорит, что думает. Он заинтересован в травах. Я бы так спросил вместо его слов: травами можно занять руки, чтобы вышло надёжно и с пользой?
— Можно, — кивнула Ула, оперлась на неловко подсунутый локоть Шельмы и поднялась в беседку.
Двое младших уже разжигали самовар, ещё двое, стоило Шельме моргнуть, приволокли с десяток подушек и меховое одеяло, которым укутали ноги Улы.
Шельма безразлично к погоде плюхнулся на холодную землю рядом с беседкой, принялся без слов тыкать пальцем в людей и направлять их по обычным делам, обозначаемым жестами и движениями бровей. Ученики понимали без слов — к немалому удивлению Улы.
Что бы ни вынудило Лофра уехать внезапно и без пояснений, пожалуй, при усердии Шельмы день минует благополучно, — решила травница, готовя настои для больных и здоровых, чайник за чайником. Ула осторожно улыбнулась: самым большим событием дня она сочла двуглавое существо, составленное из онемевшего по приказу Лофра вора — и сидящего на его плече болтливого уродца. Вдвоём они были умнее и спокойнее Шельмы, здоровее и солиднее цыплёнка-Голоса…
Заря румянила небо, ученики разминались, слушали задания на утро и поглядывали в сторону кухни, принюхивались к приманчивым запахам. Куда бы ни уехал Лофр, — рассуждала Ула, успокаиваясь по-настоящему, — наверняка он вернётся скоро, раз не оставил старшего. И всё обойдётся складно.
— Шель, деточка, постуди и приложи к глазу, — велела Ула, осторожно подавая чашку. В обжигающем отваре был утоплен тряпичный узелок, набитый травой. — Горячее в пользу, лишь бы терпеть можно. И моргай почаще.
— Блы… благ-дрю, — с заминкой выговорил Шельма и принял чашку.
Голос так и сидел у него на плече. Кажется, для Шельмы это было удобно и привычно.
— Сколько тебе лет? — задумалась Ула, глядя на кривого недоросля. — Ты почти взрослый, так?
— Никто не сообразил с одного взгляда кроме вас, тётушка. Семнадцать, если мне в ту зиму не всю память отбили и поморозили, — усмехнулся Голос. — Шель умыкнул меня, как только приметил, и было это давно, лет пять назад. Так худо приходилось, я кошмар от яви не различал уже… много раз думал, что умер. Очухавшись, жалел, что не сдох… У Шеля в логове отлежался, и к весне мне полегчало. Тогда я всерьёз понял: даже обмороженным уродам жизнь — в радость. К тому же Шель меня не бросил, пристроил писарем. Постепенно я сделался состоятельный, живу в своей комнате. Раз в неделю мы вдвоём вкусно обедаем. Лофр его отпускает, вроде как в гости.
