Мы направили свои легкие стопы (без самых этих подошв, в натуральном смысле, уверяю вас) на дальнюю товарную станцию на самой границе с Дремляндией. Так называли недавно отделившуюся и незаконно самопровозгласившуюся монархию, где счет этим монархам пошел от первого колена. И действительно, когда мы через непроходимые лопухи вышли на твердую насыпь, вагоны стояли там как миленькие. Причем меня поразило, что колеса были как новые и тускло блестели в рассветном свете. Колодок под ними не было, и я порадовался, что мы вовремя появились, потому что кто-то, видно, хотел вагоны умыкнуть, но почему-то замешкался. Утро было воскресное, от пограничной реки подымался розоватый туман. Где-то вверху перечирикивались птички, но мы были настороже. Никто толком не знал, чем жили, чем питались в Дремляндии. Но пули, которыми перестреливались дремляне, иногда залетали и к нам. Это не были наши допотопные дыроколы. И пулю, предназначенную тебе, ты очень даже мог услышать. Она будет висеть в ветвях дерева, переговариваясь с птицами почти на их языке. Но войдет в тело вовсе не затем, чтобы убивать. Зачем убивать? Войдет с другой целью. Каждый раз с новой. Поэтому поглядывая на ветки, мы вышли на туманную железнодорожную насыпь.
Первый вагон оказался лишь обманчиво полным. А фактически пустым. Листы неразрезанные денег лежали в безмолвии, пораженные незнакомой болезнью. Цвета они были темно-коричневого и напоминали морскую капусту. Но особенно меня поразило, что у денег полностью отсутствовал запах. Здесь нам нечего было делать. Другой вагон долго не поддавался — мы никак не могли открыть двери. Наконец успевшие заржаветь двери с лязгом откатились. Посредине на пустом полу сидел старичок в позе лотоса, с закрытыми глазами. Мы легонько толкнули его, он опрокинулся на спину, но не пробудился. Вагон был совершенно чист, даже ни одной сенной пылинки не кружилось в воздухе. Мы и до этого были раздражены и невыспавшиеся, а тут совсем озлобились. Но все попытки выяснить у старика, куда делись наши деньги, ни к чему не привели: кроме выразительной мимики на блаженно запрокинутом лице, мы от него ничего не добились. Мы совсем обессилели и легли на рельсы прямо против враждебной реки, где было уже жарко. После долгих разговоров на теплых рельсах мы пришли к единому умозаключению.
Не было сомнения, что этот человек, впавший в глубокую летаргию, был дремлянин и его появление здесь — это последствия мечты, поселившейся в зарубежной стране. В Дремляндии грань между сном и явью была решительно стерта некой верховной дланью. То есть явь была объявлена единственно возможной, обязательной и принудительной. Сон и сны упразднялись. Спать запрещалось, и мы слышали, что к ресницам дремлян вечером привязывали нитку, ведущую к чеке гранаты, стоящей как обязательный цветочный горшок на подоконнике. Так что ночная столица Дремляндии постоянно озарялась вспышками, и гремевшие взрывы способствовали пробуждению случайно задремавших. Хотя, как говорили, было немало и самоубийц, сознательно прикрывших глаза. Сон можно было попытаться заменять какими-то инъекциями, но вот без сновидений не все могли прожить. Понятно, что сны там стали своеобразной валютой. Ходили по рукам, конечно, и суррогаты. Особым промыслом занимались те, кто хитил чужие сны или то, что хотя бы мимолетно напоминало их в этой стране бесконечного дня. Собственно, непрерывные перестрелки были отчасти вызваны борьбой в этой торговле, связанной с бесплодными, но, по-видимому, такими нужными мечтаниями. В ход уже шли не только книги (их выжимали без остатка) или видеокассеты. Использовалось все, на чем лежала печать людских прикосновений, мысли или чувства, даже детские игрушки. Деньги были утонченным видом суррогата, который втайне «нюхали» дремляне. В силу невероятной своей технической изобретательности (соседствующей со склонностью к мистике) они научились по остаточным запахам на денежных купюрах извлекать призрачные видения, которые окружали те мгновения, когда к деньгам кто-то прикасался. Так как деньги переходили из рук в руки, здесь таились целые воздушные замки подобных переживаний и дневных снов разума. Для нашего нормального гражданина все это казалось диким и малоинтересным, для взвинченного бессонницей дремлянина же это был несказанный склад впечатлений, которые он всасывал в себя быстро, как гидропомпа — содержимое помойной ямы. Понятно, почему первый вагон был без признаков запахов. Во втором мы, к несчастью, натолкнулись, по-видимому, на некоего чемпиона подобного дремлянского опьянения. По нашим прикидкам, вагона денег ему хватит, чтобы спать здесь год, не меньше. Материя и основа сгорела в пламени дематериализации. Нам оставалось только развести руками. Мы посмеялись над нашей неудачей. Потом погрустили немного.
