Старик долго молчал, не отвечая, смотрел невидящим взглядом и даже не шевелился, будто одеревенел.
– Только не вздумай старую песню мне петь, – предупредил Емельян, – наслушался я твоих песен под самую завязку, вот они где у меня, песни твои!
И провел ладонью по горлу, забыв, что старик все равно его не видит.
Потрескивал фитиль, пламя свечки то опадало, грозя затухнуть, то разгоралось, и темнота то подступала, то отодвигалась в глубину каменной ямы.
– Не молчи! Скажи, что делать теперь?! – поторопил Емельян.
Старик поднял сухие костистые руки, обтянутые, как и лицо, серой пергаментной кожей, ухватился за железную цепь, дернул ее, и она глухо звякнула. И точно так же, с глухим звяканьем, прозвучал хриплый, тягучий голос:
– Совета просить прибежал. А где ты раньше был? Так вот, слушай мой ответ – кроме старых песен, я тебе нового ничего не спою. Ступай, Емельян, даже чуять тебя рядом не желаю, пахнет от тебя, как из хлева. Ступай.
И замолчал старик. Сидел, одеревенелый, и будто не слышал, как ругался Емельян, обзывая его обидными словами. Ругался до самого выхода из узкого лаза, ругался, закрывая этот лаз плоским камнем, а когда закрыл, плюнул на него в сердцах жиденькой белесой слюной.
8
Долгими плавными кругами, почти не шевеля широко раскинутыми крыльями, кружил над деревней коршун. Иногда спускался вниз, высматривая добычу, но, ничего не разглядев, круто взмывал вверх, уменьшаясь в размерах, и там, в вышине, снова ходил кругами, похожий в бескрайней синеве неба на серый лоскут.
День стоял ясный, погожий. Солнце жарило во всю силу, и Фадей Фадеевич, наблюдая за коршуном, старательно прищуривал глаза – от обломного света они даже слезились. Но он упорно продолжал следить за хищной птицей, загадывая – найдет себе крылатый разбойник поживу или не найдет? Нашел! Спустился в очередной раз, сомкнул крылья и рухнул отвесно в чью-то ограду, а когда снова поднялся, в когтях у него бился и заполошно вскрикивал довольно большой куренок. Зазевался, бедолага, вот и поплатился. Сильно, размашисто взмахивал теперь крыльями коршун, улетал по прямой в сторону горы. Скоро исчез из глаз, словно растворился в синеве неба.
– Самое главное в охоте – терпение и упорство, – вслух, самому себе, сказал Фадей Фадеевич и поднялся с верхней ступеньки крыльца, на которой он сидел, наблюдая за коршуном.
Прошелся по пустой ограде, пересекая ее из одного угла в другой, а сам между тем поглядывал через забор на улицу, явно кого-то ожидая. И дождался. По улице шел тяжелой походкой староста Емельян. Смотрел, опустив голову, в землю, а крупные руки были сжаты в кулаки. Подошел к калитке, открыл ее и лишь тогда поднял голову, увидел Фадея Фадеевича в своей ограде, и неулыбчивое лицо его помрачнело еще больше.
