Он присел на кровать к дочери, взял ее за холодную белую руку с аккуратно накрашенными длинными ногтями и сказал мягко:
— Оля, дружок, «Черный человек» Есенина — это не самое лучшее, что можно читать после такой…
«Истерики» — хотел сказать он, но остановился.
— Послушай, папа, как он искренен в этой поэме, — проговорила Оля, — он почти не жеманится, как в других своих вещах. В «Анне Снегиной» он кокетничает, и название вычурное. Звучит красиво, но фальшиво… А здесь искренность уже ничего не боящегося человека. Наверное, самое страшное для человека, когда он перестает бояться. Он утрачивает чувство реальности. На войне такие люди гибнут первыми.
— Оля, дружок, расскажи мне, что тебя мучает? Ты переживаешь за вчерашнее?
— А что было вчера? Ах, да… Я вела себя глупо, — сказала Оля.
Дориан Иванович был человеком опытным. Покряхтев, он сказал смущенно:
— Может быть, тебе выпить… немного.
Ему было неуютно и почти страшно сидеть рядом с дочерью. Человек из мира искусства, сам — натура достаточно невротическая, он болезненно переносил людей в состоянии депрессии.
Оля вчера изрядно накачалась крепкими напитками, да и приехала уже вся как пружина… Но может, и пронесет. Женщина она сильная.
— Все утрясется, — похлопал он ее по руке, — вставай. Выпей кофе с коньяком. А хочешь снотворного? Поспи еще.
— Я встаю, папа, — ответила бесстрастно Оля.
— Ну-ну, — он быстро поднялся.
— Папа, ты нарисовал что-то новое? Я имею в виду, для души?
Дориан Иванович ценил искренний интерес к своему искусству. Но он замялся. Единственное написанное для души — это изображение Клавы.
— Принеси, я посмотрю, — попросила Оля.
Через минуту она рассматривала разметавшуюся на голубой постели женщину. Тело женщины было золотым и нежным.
— Золото холодное, а у тебя теплое, — сказала Оля.
— Я добавил немного розового, — заметил польщенный Дориан Иванович.
— Хорошо, — сказала Оля и откинулась на подушки.
Дальше все было очень пристойно. С Клавой Оля держала себя дружески и ласково, не обходила вниманием и Дориана Ивановича. С азартом занялась уборкой квартиры. Мыла полы в то время, как Клава мыла посуду.
Но Клава нашла момент и сказала полушепотом:
— Оля стала другая… странная.
Дориан Иванович вздохнул. А он так хотел ошибиться. Однако если даже Клава почувствовала перемены в дочери, то дело плохо.
— Какой другой? — спросил он для страховки.
— Она не живет, а… — Клава прищелкнула пальцами, подбирая нужное слово, — а имитирует… Нет не то…
