На следующий день Дубцов приказал Рекункову срочно купить две квартиры в отдаленных районах Москвы и снять одну в центре. Он выдал своему главному телохранителю миллионы наличными. Тот кроме квартир должен был приобрести автоматы, гранатометы и еще две машины. Одна из них — грузовой фургон.
Дубцов был весел.
— Чего вы так сияете? — спросил Рекунков. — Иметь миллиарды и идти на аферы…
Он не продолжил.
— Жизнь есть движение, Рекунков, — ответил Валериан Сергеевич, — так говорил вслед за великими философами один мой знакомый кореец, остановиться — значит погибнуть. Останавливаться надо было раньше. Переплавить все рубли в валюту и золото и ложиться на дно.
Дубцов шутил. Он давно понял: ему нельзя останавливаться. Иначе пустота и деградация. Он уже не мог уцепиться ни за что в этой жизни. Он даже спиться не мог. Алкоголь в больших дозах вызывал в нем отвращение. Что же остается? Или бороться до конца, или исчезнуть в холодной звездной пустоте космоса.
Судьба выкинула с ним очередную шутку. Он все время уходил от политики, но она сама к нему пришла. С этими ребятами-патриотами все было значительно сложнее, чем он сказал Рекункову.
— Кстати, Вова, — задержал он того, когда Рекунков, груженный деньгами, выходил из кабинета, — подумай, кто из наших может нас закладывать. Не спеша присмотрись, крючки закинь.
И тут, глядя на телохранителев низкий лоб со шрамом, Дубцов впервые подумал: а может быть, Рекунков не совсем ему предан?..
Дориан Иванович Снегирев проснулся в одиннадцать часов утра. Рядом с ним, разметавшись, спала Клава. Он осторожно погладил молодую женщину по голове и поднялся с кровати. Привычный к попойкам, стойкий к алкоголю, он в это утро чувствовал себя отвратительно.
На столах, на подоконниках, на стульях и прямо на полу стояли пустые и недопитые бутылки, тарелки с объедками, но не это угнетало, а воспоминания о вчерашней безобразной сцене, зачинщицей которой была его дочь.
Художник принял душ, освежил себя несколькими глотками крепленого вина и открыл в комнату дочери дверь. Вид у него при этом был решительный.
Оля не спала, она читала какую-то книгу. Она подняла задумчивые глаза на отца и сказала тихо:
— Вот послушай, папа:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как в рощу сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Дориан Иванович хотел было пошутить, что очень своевременное стихотворение нашла доченька, но прикусил язык, внимательнее всмотревшись в лицо Оли. Очень бледным оно было, почти неподвижным — только эти пристальные глаза… Но и взгляд ее был направлен как бы в себя. Словно женщина прислушивалась к тому, что происходит в ее душе.
