Эсфирь, мастерица лапши, слушает рассказ Сары Самуиловны и качает головой. И верно, нет ничего нового под солнцем: часто приходилось старухе слышать подобные истории. И двадцать, и шестьдесят лет назад. Уж больно много еврейских женщин разных поколений сиживали рядом с ней на этой скамейке. Кто не знает, как горька судьба вдовы? Но знает Эсфирь и о том, как тяжела подчас рука свекрови. Помнит она и о слезах молодых невесток, которые, как ласточки, должны сразу после свадьбы вить собственное гнездо, да при этом еще и петь. И был бы прекрасен мир и беззаботна жизнь человеческая, если бы не свекровь, старая, чужая женщина, чьи руки вечно заняты работой, а лицо неприветливо, темно и неулыбчиво. Лишь попреки и требования слышишь от нее…
Да, немало такого слышали ее уши за долгий век. Опершись на палку, сидит Эсфирь на своей скамейке, качает головой.
— Надо тебе немного уступить, дочка, — говорит она. — Таков уж этот мир. Молодые и малые выходят вперед, а мы должны освобождать им место. Пройдет немного времени, придет и по их душу новая молодежь. Крутится колесо, ничего не поделаешь.
Эсфирь снова поворачивает голову к дому и кричит:,
— Нехама! — кричит громко, требовательно, властно, а потом, не дождавшись ответа, хмурится и сердито добавляет: — Наверно, возится там с ужином. Ползает, как червяк!
— Я зайду к ней поговорить о лапше, — говорит Сара Самуиловна и поднимается со скамейки.
Вениамин остается со старухой. Ее раздражение мало-помалу утихает. Мягкие шаги вечера звенят в темнеющем воздухе. Вот вышла первая звезда, но небеса еще светлы, и дневная смесь ярких цветных пятен постепенно бледнеет в преддверии темноты.
— Бабушка Эсфирь, — осторожно говорит Вениамин. — Здесь в Гадяче много лет назад был похоронен рабби Шнеур-Залман. Помнишь ли ты людей, которые видели его похороны?
Она долго молчит, прежде чем ответить. Вопрос Вениамина сиротливо порхает в воздухе, не находя пристанища. В переулок залетает легкий вечерний ветерок и треплет кроны ближних деревьев. Чуть слышно перешептываются ветви. Туман наползает на небесный купол, откуда-то издали слышна печальная украинская песня.
— Помню, — говорит Эсфирь, мастерица лапши, — как не помнить? Моя бабушка была тогда молодой, она и рассказала…
Тем вечером довелось Вениамину услышать из уст этой дряхлой женщины несколько полузабытых историй о Старом Ребе Шнеуре-Залмане. Августовский вечер в Гадяче. Тишина. Какое-то время в переулке еще слышались смех и восклицания играющих детей, но вот смолкли и они, и ночь легла на мягкие шорохи отходящего ко сну города. Лишь где-то в сторонке, на Ромнинской, главной улице Гадяча, возле кинотеатра прогуливались, лузгая семечки, компании парней и девушек.
