— Нет, братцы мои, не туда наступать надо было! Левее брать, в обход Познани… — И Степан Егорыч решительно зачеркивал одну из красных стрел и чертил свою. Рука у него при этом подрагивала от волнения.
Дверь бесшумно открывалась, и на пороге возникал Витька Крохин. Он молча подходил к столу, усаживался на табуретку и зачарованными глазами смотрел на широко развернутую карту.
— Шестнадцатый танковый корпус атакует группировку фрицев с правого фланга, вклинивается в оборону противника и, поддержанный частями триста пятьдесят первой гвардейской стрелковой дивизии, на плечах противника врывается в город…
Все новые и новые самодельные стрелы возникали на карте, сыпались приказы, произносимые голосом, в котором можно было уловить интонации Левитана.
— Форсирование водной преграды производится передовыми частями гвардейской мотострелковой дивизии, плацдарм удерживается в течение двух суток… Двух суток… — Вдруг Степан Егорыч замолкал, отшвыривал карандаш и плюхался на стул, стискивал ладонями виски. — Двое суток… Эх, Витек, за двое суток восемнадцать атак, а? Ты понимаешь, шпингалет, что такое восемнадцать атак за двое суток, а?
— А ты почему не генерал, дядя Степа? — спрашивал Витька.
— Почему я не генерал? — переспрашивал Степан Егорыч. — Не всем же генералами быть, Витек… кому-то и солдатами надо… Выпить не хочешь?
— Не пью, — с достоинством отвечал Витька.
— Молодец! От водки держись подальше. — Степан Егорыч наливал в, стакан водки. — Сколько светлых голов сгубила…
— Это уж точно, — усмехался Витька.
Степан Егорыч выпивал, фыркал, морщился, а потом вдруг упирался потяжелевшим взглядом в пол и начинал петь осевшим, хриплым голосом:
— «Синенький, скромный платочек Падал с опущенных плеч…»
Он пел с трудом, надсадно, и лоб покрывался мелкими бусинками пота, и даже ноздри раздувались, будто выполнял важную и тяжелую работу. И неожиданно замолкал, грохал кулаком в пол:
— Эх, Витек, с госпиталя ехал, думал: господи, вот она, мирная жизнь началася, а что я умею? Гранату на двадцать метров пулять, в штыковую ходить, плацдармы захватывать… Э-эх, Витька, Витька, куда без ноги-то — в артель инвалидов, плюшевых мишек шить…
Витька слушал и хмурился. Ему было жалко Степана Егорыча. Он вдруг встал, подошел к нему и, прислонившись, погладил его по плечу.
— Я тебя люблю, дядя Степа, — тихо говорил он.
А Степан Егорыч обнимал его сильной, длинной и широкой, как лопата, рукой, отрывал от пола, прижимал к себе и говорил, глядя на него покрасневшими глазами:
