Не лежала у меня душа и к работе. То хотелось со злостью, в мелкие клочья, разорвать и рассказы, и статьи, которые мне давали править, то вдруг подмывало исчеркать весь текст красными чернилами. Вычитывая гранки, я не находил в них никаких ошибок, это пугало меня, и я принимался вносить правку даже в заведомо безукоризненные фразы. Когда приходилось отвечать авторам присланных материалов, я составлял письма, Похожие на телеграммы, что-нибудь в таком роде: «Рассказ получен. Прочитан. Хороший. Но пока не отвечает уровню нашего журнала. Рукопись возвращаем». В чем заключается этот «уровень нашего журнала», я и сам не знал, даже проработав в редакции несколько месяцев; что будет напечатано и что нет, это всегда решал сам Бал Бхаскар, его мнение, пожалуй, и было тем уровнем, к которому всем нам приходилось приноравливаться и руководствуясь которым я не раз сообщал авторам отвратительных опусов: «Очень острая статья, она потрясет читателя. Будет напечатана в мартовском номере». Случалось, что через два-три дня после отправки очередной «телеграммы» я нечаянно натыкался на ее черновик и всякий раз удивлялся, как меня угораздило сочинить подобную чушь. Во всяком случае, одно из писем, прочитанных мною позже, было совершенно поразительным по смыслу. Я составил его так: «Статья написана на очень хорошем уровне. Но принять ее не можем. Возвращаем с большим сожалением».
Я видел, что и Бал Бхаскар заметно переменился ко мне. Но взять себя в руки я не мог. Едва придя в редакцию и еще не успев прочитать ни строчки, я уже чувствовал себя смертельно усталым, а перед глазами начинали кружиться какие-то расплывчатые шары. Я тряс головой, отгоняя их от себя, и тогда передо мной каким-то чудом оказывалась записка, которую прежде я почему-то не замечал: «Где корректура третьей полосы? Скорей отошлите ее в типографию!» И я лихорадочно рылся в ящиках своего стола, стараясь понять, куда же в самом деле запропастилась эта проклятая корректура третьей полосы. В отчаянии я принимался обшаривать взглядом всю комнату. Но тут снова передо мной начинали плыть шары, и снова я старался отвести их от себя рукой, как что-то осязаемое, вроде комьев ваты или нитяных клубков. Потом они куда-то исчезали, а гранки пропавшей третьей полосы, словно дразня меня, насмешливо выглядывали из лежащей совсем рядом папки. Естественно, что вместе с Балом Бхаскаром менял свое отношение ко мне и наш «мастер» Суреш. Как известное животное, чьи глаза легко меняют окраску в зависимости от предмета, находящегося перед ними в данную минуту, он умел даже на расстоянии с необычайной чуткостью уловить настроение своего патрона и соответственно ему изменить и собственный взгляд.
