— Ну что ж, теперь все равно, поезд уже ушел, — сказала Нилима сухо, будто желая на этом кончить разговор.
— Мне очень жаль, — продолжал Сурджит, — я так спешил — и вот, пожалуйста, — опоздал… Ну, что теперь вы собираетесь делать? Поедете домой, я так понимаю?
Руки его мелко-мелко дрожали, он даже слегка заикался. Никогда на его широком лице я не видел такого выражения озабоченности и беспокойства. Он будто никак не мог сообразить, что ему сейчас следует делать и говорить.
— Конечно, домой, куда же еще? — ответила Нилима тем же неприязненным тоном.
— А ты? — Тут Сурджит впервые показал, что им замечено и мое присутствие. — Ты тоже едешь с нами? Или же…
— Я живу в стороне Садар-базара, нам не по пути, — буркнул я.
— Вот и прекрасно! — И он без промедления протянул мне руку.
Перед тем как уйти, Нилима повернулась ко мне и сказала:
— Запомни: то, что Харбанс уехал, вовсе не означает, что ты тоже должен исчезнуть.
— Ну, конечно, конечно, — без всякого выражения в голосе отозвался я.
— Вот и прекрасно! — повторил Сурджит, снова энергично потряс мне руку и быстро зашагал к остановке такси. Шукла вообще никому не сказала ни слова. Она все еще пребывала в каком-то оцепенении и теперь так же молча последовала за Сурджитом. Я остался один на мокрой привокзальной площади. Они давно уже уехали, а я все стоял под мелким моросящим дождем. Его капли беззвучно, едва осязаемо проникали сквозь одежду до самой кожи. Мимо, туда и сюда, сновали какие-то люди, но я их словно не видел. Через площадь нескончаемыми вереницами мчались автомобили, но их я тоже не замечал. Я так и не сдвинулся с того места, где простился с Нилимой и ее спутниками, и мне казалось, что от этого вдруг замер и весь мир. Нет, конечно, все вокруг двигалось, но это движение, как картина на стене, было словно ограничено жесткой неподвижной рамой. Не в силах сделать шага, я стоял и стоял под дождем, пытаясь понять: что же происходит со мной, какие мысли проносятся в моем мозгу? Чего я хотел, что мучило меня? Вокруг колыхался и трепетал полный жизни, до отказа насыщенный движением, красками и звуками мир, во мне же все будто окаменело, я страдал и томился от ощущения внутренней пустоты. Чего же недоставало мне? И откуда она взялась, эта мучительная пустота?..
День ото дня это чувство внутренней пустоты росло, усиливалось, и мне теперь стоило немалого труда сохранять душевное равновесие.
По старой привычке вечерами я бродил по городу, заходил и в кафе, но никогда не встречал ни Нилимы, ни Шуклы. То ли они приходили теперь туда в иные часы, то ли вообще перестали бывать в нем. Явиться к ним без приглашения казалось мне недопустимым. Мои холостяцкие вечера сделались совсем одинокими и печальными. Пока Харбанс был в Дели, ежедневные встречи в кафе казались мне иногда пустой тратой времени, и мне было жаль загубленного досуга. Теперь же, напротив, именно те шумные застолья вспоминались как единственная отрада, придававшая мне силы, чтобы продолжать жить в этом грязном переулке и работать в опостылевшей конторе Бала Бхаскара. Харбанс рисовался в моем воображении человеком особенным, необыкновенным, мне казалось, что он вносил в мою жизнь что-то значительное, весомое. Теперь же я не знал, куда деваться, что делать в свободное время. Едва наступали сумерки, мне становилось тошно от сознания собственной неполноценности, от тягостного ощущения одиночества…
