— Хаблак Андрей Сидорович…
— Простите?.. — сразу почуял добычу Иван.
— Хаб-лак…
— А, товарищ Хаб-лак… Весьма приятно познакомиться, товарищ Хаб-лак…
Злым-таки бывал иногда Загатный. С его легкой руки насмешливое «товарищ Хаб-лак» надолго прописалось в редакции.
Когда с ребенком на руках в комнату вошла Марта и улеглась дорожная суета, вещи, пространство, даже само время стало как бы скрадывать свои острые углы, по-доброму улыбаясь, Хаблаковы губы тоже невольно растягивались в бессмысленную для чужого глаза улыбку. Стыдясь жены, он бросался к чемоданам, корзинкам, узлам, громоздившимся в углу. Но через минуту снова неподвижно усаживался у детской кроватки и ласкал оторопевшими от новых, не изведанных еще чувств глазами крохотное личико Оксаны. Девочка завертела во сне головой. Андрей решил, что ей мешает спать свет. Влез на стул, заслонил лампочку листом бумаги — на личико дочери легла тень длинных ровненьких ресниц.
— Гляди, ресницы… какие… — шепнул Хаблак, неловко повернулся к жене и едва не упал.
— Опрокинешь, осторожнее! — дернулась Марта. Он еще никогда не видел ее такой встревоженной. Виновато встал. Надо же, калека несчастный, ноги какие-то деревянные, ведь мог детскую кроватку опрокинуть. Теперь он боялся дышать.
— Она снова шевелится…
Ему не терпелось: скорей бы просыпалась. За последние два месяца всего неделю жил с семьей, не насмотрелся, да и совсем крохой была тогда Оксана. Он метнулся к мешкам. Дочь захныкала.
— Разбудил-таки. — Марта опередила его, взяла дитя на руки. — Ну уж ладно, а то ночью не будет спать.
— Дай мне… — несмело попросил Андрей.
— Татко[1] хочет нам шейку свернуть, татко еще не умеет на ручках нас держать, а мы совсем мокренькие, подай нам, татко, сухие пеленочки, — напевала Марта.
Он подал пеленки и торчал у кроватки, задыхаясь от пьянящего телячьего восторга. Странно, но все, что волновало его до сих пор, мельчало, тускнело, абсолютно обесценивалось. Легко пронеслось воспоминание об очерке, который дописывал утром, ожидая автомашину. Очерк ждут в редакции, его надо сегодня же отнести, Борис Павлович ждет, это же в следующий номер, разворот о второй жатве. Редакция, очерк, разворот — будто изморозь на стекле: хукнешь — все растаяло. Марта подала Хаблаку белую куколку с розовым личиком. Потянулся навстречу, руки у него дрожали.
— Осторожно головку… Не урони нас, татку. А мама купоньки приготовит.
На Андреевы ладони опустился комочек живого тепла. Совсем рядом цвели темные глазки. Скрипнула дверь, жена пошла к бабе Христине, их хозяйке, за теплой водой. Прислушался к Мартиным шагам, потерявшимся в сенях, — строго запретила целовать ребенка: боялась инфекции. И он, подчиняясь необоримому сладкому желанию, коснулся краешком губ теплой дочкиной щеки. И таким счастьем засветилось в этот миг его унылое костлявое лицо, что даже равнодушному глазу оно бы показалось прекрасным.
