Марта молча стояла на пороге, едва сдерживая слезы.
…Он глотнул теплой гнилой воды и выплюнул ее на пол редакторского кабинета, двинулся по пустым комнатам, как лунатик, убитый Тереховкой, — влияние пустоты на индивидуальность, которая выделяется из массы, потащился через пустые комнаты, спотыкаясь о пороги, натыкаясь на столы, не чувствуя ничего, кроме жажды, которую нечем утолить, и жары, которая никогда не кончится, не забыть — изо всех дней он больше всего не любил выходных и праздничных, в будни работа пьянила его, в праздники он оставался наедине с Тереховкой… «Так ты говоришь, своими глазами?» — «Ну…» — «Целовались?..» — «Тише вы. Такое скажете. Разве гении целуются?» А в праздники он оставался наедине с Тереховкой, скорее, наедине с собой, не забыть: образ горячего мглистого неба — символ его одиночества, а земля не дает покоя, земля не приемлет его, потому что он не совсем земной, не принадлежит только ей, он больше принадлежит небу, чем земле, — они говорят обо мне и Люде, какая гадость, они все знают, они знают больше, чем знает он о себе сам, — он бродит по пустым комнатам, пиная ногой двери, и когда его отчаяние доходит до предела, за которым нет ничего, кроме вечной тишины и покоя, когда отчаяние пересиливает его порыв к существованию, точнее говоря, инстинкт жизни, заложенный в нем, когда, кажется, он навсегда убежит от горячей мглы за окном и от одиночества; в глубине души начинает звенеть едва слышно струна надежды, струна веры во встречу с человеком, который тоже случайно оказался в этом муравейнике, в толпе ординарностей (подчеркнуть: гений одинок, но в душе каждой посредственности — страх перед гением, это плата за его одиночество), вечная мечта гения встретить в стаде человека, он вспоминает вчерашний разговор с Гужвой. Глядя куда-то в бок, Гужва сообщил ему, что в раймаге появилась новенькая девушка, хорошенькая, длинная-предлинная коса, большие глаза… Засыпая, он думал о ней, он даже ночью думал о ней, в Тереховке, где каждого человека знаешь в лицо, в Тереховке, где все лица так же знакомы и однообразны, как первая страница газеты, свежие лица — что глоток холодной воды в пустыне, возможно, она — та, о которой он мечтал всю жизнь, та, единственная, что понимает его… он медленно выходит из редакции и садится на каменное крыльцо, тут тень, от камня веет влажной прохладой, он кладет голову на руки и думает о ней… Приська специально дразнит меня, по мне видно, что я все слышу. «Долго ходили по улице, и он все руками размахивал…»
