Спрошенная после того мать Ирины подтвердила слова последней, сказав, что когда заметила, что ее тошнит, отыскала в навозе бутылку и вылила зелье, а бутылку разбила.
Покончив все эти допросы и очные ставки, я призвал Ирину, чтоб исполнить обещание свое — выслушать ее рассказ. Она опять потребовала, чтобы я писал все «с краю». Я согласился; и она начала:
«Вот, как еще в подросточках-то я была, ваше б-дие, так тоже по вечерованьям ходила. В те поры Государевич-от этот все более в нашей волости робил. Зеленый, пригожий в ту пору был он такой из себя! И теперь сам видишь: из лица белый, кудри черные… А речи?.. Хохотом девки хохочут, как он слово какое этакое скажет!.. Уж и в ту пору люб он мне был, да мала была… зелена. А веришка-то уж была, как бы поиграть с ним… Вот это в долги ли, в коротка ли, вечеруем мы, этак, тоже; а он как-то и подсуседился ко мне, а я про себя-то и рада. Вот он хлесть меня по крыльцам-то!.. Лихо таково! А я ему и говорю: „Ну, ты леший, вавило!“ Вот, ничего. Он взял, да и пересел к Машке Кособрюхой. Бедно таково стало мне!.. видно, уж время мне пришло… Вот, ваше б-дие, с тех пор как отрезало! Прихожу, это, домой-то, да и не знаю, что это со мной деется. Всю ноченьку не спала: чего, чего я и не передумала? То будто голос его услышу: посмотрю в окошечко на улицу, а его нет. Поутру встала сама не своя: за что ни хвачусь — все из рук вон падает! Видит это матушка. Любила она меня в ту пору, сердечная… сжалилась, видно, надо мной: сама печет блины, да и говорит: „Вот я тя, плеха, сковородником-то как одену, так ты, говорит, перестанешь у меня как во хмелю ходить!“ Да не помогчи уж, видно, было мне ни сковородником, ни иным каким пристрастьем. За завтраком мне и еда на ум нейдет, через силу через великую съела ли я, не съела ли два блинка, а самой так вот и плакать бы! Вот как отзавтракали мы, это, матушка-то и говорит: „Прогони, говорит, скотину за осек“! Больно это мне по нутру пришлось! Так бы вот из избы-то и выскочила! А сама обманываю: мешкотно стала оболокаться… ровно неохота. Инда матушка взъелась: „Ишь, говорит, ровно под венец собираешься!“ — Иду, иду, говорю я. Вот, это, погонила я скотину-то. Гоню, а все думаю… Да что думала я?.. Ничего не думала… шла я без ума, без памяти. А на то, видно, хватило разуму-то, чтобы, как взад-то пойду, так не обойти того местечка, где Государевич робил. Издалека, это, заприметила его… Сидит, бревно обтесывает. А как заприметила, так и ёкнуло у меня сердечушко! Тут и совсем с ума спятила. Ой, думаю, идти, али своротить? А сама все иду на него… ровно кто подталкивает. Гляжу — и он видит меня. Будто лесину прилаживает; на меня поглядывает, а сам песеньку припевает:
