— За материалами дело не станет, — ответил Стенли, — мы вам дадим какие угодно, вплоть до секретных донесений наших разведок, чтобы вы окончательно убедились в необходимости написать такую пьесу. Конечно, это неполные данные, но вам их будет достаточно. Полагаю, что для этой новой пьесы вам понадобится не больше материалов, чем для предыдущей.
Шартена передернуло.
— Что вы хотите этим сказать?
— Да то, что, по–моему, для первой своей пьесы вы располагали не таким уж обширным материалом, однако отлично справились со своей задачей.
На лбу Шартена выступил пот. Генерал позволил себе намекнуть, что пьеса грешит против правды. Черт его побрал! Что ему ответить? Сказать, что все им написанное — истинная правда? А генерал в ответ возьмет ту проклятую газету, укажет на справку и только усмехнется.
— Кто сказал «а», должен сказать и «б», — продолжал Стенли.
— У меня нет для этого материалов, — растерянно повторил Шартен. — Для такой пьесы у меня нет ни оснований, ни материалов, ни внутреннего убеждения.
— А как было с первой? Тогда у вас было внутреннее убеждение?
Хватаясь за последнюю спасительную ниточку, Шартен сказал:
— В первой пьесе я написал правду…
— Вы в этом уверены?.. Может быть, вы сейчас заговорите о совести? Это, знаете ли, старомодно, но я с удовольствием вас послушаю. А потом мы договоримся о сроках и о гонораре.
— Я сейчас не буду говорить ни о совести, ни о сроках, ни о гонораре… но обещаю вам подумать насчет пьесы.
— Отлично, — согласился Стенли, — решение придет Скорее, чем вы думаете. В этом я нисколько не сомневаюсь.
Шартен молчал. Он смотрел на того же святого. Старик подмигивал ему хитро, по–заговорщицки, и Шартену стало совсем не по себе. Поистине, кто сказал «а», должен сказать и «б»…
Такси остановилось на улице Горького. Ольга Борисовна Волошина вышла на тротуар, взглянула на серый дом и радостно улыбнулась. Как она любила эти первые минуты возвращения домой, когда каждая давно знакомая мелочь кажется неожиданной, когда каждый камешек приветствует тебя, как друга.
Всеволод Дмитриевич Барков, или, как он сам себя называл, Севочка, вышел из машины, таща за собой два чемодана.
— Донесете, Севочка? — спросила Ольга Борисовна.
— Смешной вопрос, для вас я могу Монблан на Эльбрус поставить.
Севочке было уже за сорок. Он был дальним родственником Волошиной и на правах родственника вмешивался во все ее дела. Иногда он делал это слишком назойливо, подчеркивая свое родство с актрисой, и тогда она не выдерживала, просила неделю или две не появляться ей на глаза. Севочка послушно выполнял приказ, а потом опять приходил как ни в чем не бывало.
