И нестерпимой была его улыбка — наглая, торжествующая, полная ликующих, беспощадных искорок в зрачках.
Толя все еще слышал свой собственный приглушенный возглас: «Что?» — но уже никаких объяснений ему не требовалось. Во всех мельчайших подробностях предстала перед ним картина надругательства. Даже отвернувшись от Ивановского, он изнемогал от охватившего его пламени. Стыдно было и затылку, и съежившимся плечам, даже спине под сорочкой было стыдно. Все ясно, она — Толя с этой минуты не мог даже в мыслях называть Галю по имени, — она вовсе не уничтожила его писем, но вместе со своим новым дружком перечитывает их, смеется над ними, вместе с Олегом Ивановским глумится над тем, что до сих пор было ему так дорого… Какая гнусность!..
— Что же тебе сказать? — наконец-то собрал в себе силы ответить Толя. — К вопросу о сахаристых веществах… — постарался он улыбнуться. — Обожрался ты, голубчик, обожрался до низости и подлости вместе со своей… — Толя едва не произнес самое обидное для женщины слово, но вовремя смирил себя, поправился: — вместе со своей чувихой!
Так сказал он, весь дрожа, и не смотрел на соперника, только услышал в следующее мгновение его удаляющийся громкий смех.
Поздно вечером возвращались из университета домой Толя, Коля, оба брата Голубовы, Рыжий и Русый, Вероника — все вместе, потому что было им в одном направлении, в Замоскворечье. Ехали трамваем, прямиком доставлявшем их к Калужской площади по дешевке; автобус или троллейбус обходились втрое дороже. Здание университета сияло бесчисленными огнями, и чем более отдалялось оно, тем все прекраснее, как видение из сказки, обозначались его сверкающие контуры.
Все ребята оживленно болтали, точно и не было позади долгого, утомительного дня. Один Толя не принимал участия в разговорах и неотступно следил за многоцветными университетскими огнями, пока они не скрылись.
«Такая красота! — думалось ему. — И все-таки… все-таки рядом такая гадость!»
Вероника сидела рядом с ним на скамье. Стиснутая толпой непрерывно перемещающихся пассажиров, оберегаясь от чужих пиджаков и кофт, то и дело лезущих в лицо, она принуждена была теснее жаться к соседу.
— Толя, да что ты нынче такой?.. Загрустил, как на похоронах!
Он ничего не ответил. Сидел отвернувшись, глубоко сосредоточенный, будто считал мелькающие за окнами трамвая освещенные дома.
— Толя, слышишь? — настаивала она. — Или ты захворал?
— Ничего не захворал, — раздраженно ответил он. — Наоборот, исцелился.
