— Вопрос ясен… — Секунду глядел на стол перед собой, крепко сжав вытертые деревянные подлокотники кресла, как бы в раздумье, подниматься или нет, вскинул голову: — Тогда мы вас в стационар, под наблюдение.
И решительно, мягким рывком поднял плотное тело, затянутое в тесный крахмальный халат. Видимо подгадав так, чтобы оказаться с Сергеевым рядом, взял аккуратно его под локоть, как бы придавая тем самым особую доверительность своим словам, вполголоса сказал:
— Товарищ генерал, ситуация не из легких. Нужна ваша помощь, моральная поддержка… От вас многое зависит.
Пожал локоть, и Сергеев, словно только тут очнулся, понял в один миг остро все происшедшее. Оно, это происшедшее, поставило всех — а больше всего Лидию Ксаверьевну и его, Сергеева, — перед неизвестностью, и неизвестность эта — рискованная, опасная… И он, выходит, согласился, коль промолчал. А ведь прав, прав тот молодой врач! Возраст… Сорок ей, Лидии Ксаверьевне.
И от него многое зависит, как сказал главврач. Многое!..
А теперь как? Как теперь будет?!
Машина, обогнув площадь, оставив позади Кремлевскую стену с темными кустами сирени, вывернула на горбатившуюся улицу, узко сжатую старыми домами и от этого казавшуюся как бы прорубленным каменным ущельем. Сергеева откинуло на спинку сиденья. Показалось, что Янов, не в пример ему, Сергееву, устоял против силы инерции, удержался. Машина преодолела взгорок, Сергеев выпрямился, и маршал вдруг сказал негромко, с обычной глуховатостью:
— Я вот о чем думаю… В этом послевоенном нашем курсе против новой войны мы вступаем в решающую битву — создание противоракетной системы. Да, системы. Но выиграть ее нелегко — в том-то и загвоздка!
Он вновь замолчал и насупился, под козырьком фуражки на глаза легла сумрачная тень: Янов был явно недоволен собой, что так некстати прервал молчание. Он ведь видел, чувствовал, что Сергеев не склонен к разговорам, а тут, выходит, ненароком понуждение…
Янов и сам испытывал странное и угнетающее нежелание говорить, и, должно быть, от сознания этого мысли, занимавшие его теперь, как бы окрашивались в мрачные тона, значение и смысл их в собственном представлении маршала усугублялись неправомерно, но этого Янов не замечал, воспринимая все как естественное, как должное. За долгие свои годы, занятый всегда по горло, в армейской, постоянно меняющейся жизни, он выработал в себе умение не предаваться всяким сторонним раздумьям; такие раздумья он гнал прочь, отсекал их, все помыслы его всегда, словно втянутые в вихревую бесконечную воронку, вращались лишь вокруг того дела, которое ему взвалили на плечи и к которому он сам еще постоянно немало добавлял, не считаясь ни со временем, ни с физическим состоянием своим и своих близких.
