Он поражался мужеству своей жены, хотя еще совсем недавно ему казалось, что в ней не существовали такие начала, как твердость, решимость, — лишь доброта и мягкость. Но как же она проявила себя, как произнесла «нет» на том консилиуме врачей, когда ей сказали, что лучше прервать беременность, потому что «нет гарантии, что ребенок будет жить, но возникает серьезная опасность для вашей собственной жизни»! Сергеев помнит: в кабинете главврача клиники наступила такая тишина, как (он даже подумал тогда об этом) после бешеного артналета, когда тот внезапно прерывался и тогда минуту-другую чудилось, что на передовой все живое вымирало. Врачи в белых халатах сидели за столом в самых разных позах, но, как отметил Сергеев, никто из них не смотрел на нее, на Лидию Ксаверьевну, словно в чем-то чувствуя вину перед ней. И тогда-то она встала, поднялась со стула — халат внакидку, невысокая, русоволосая, с короткой стрижкой под комсомолку тридцатых годов, она выглядела девочкой-подростком, — и у Сергеева сжалось сердце. Наверное, из всех, кто сидел тогда в тишине неуютной, заставленной столами ординаторской, только он один смотрел на нее не отрываясь, будто загипнотизированный: каким будет ее решение? В то короткое время, пока она поднималась со стула, он мгновенно подумал: а что бы ответил сам, если бы вдруг спросили его мнение? И не успел ответить себе, осознать внутренне, каким бы оказался его ответ, лишь ощутил беспокойное противное тепло под форменной рубашкой, поверх которой был накинут больничный халат.
— Нет, пусть, что бы ни было…
Она сказала эти простые слова негромко, обычно, но они прозвучали для него, Сергеева, в напряженной тишине оглушающе, будто лопнул, взломался лед…
И действительно, после ее слов в ординаторской тишина кончилась: врачи задвигались на стульях, некоторые потянулись друг к другу, о чем-то зашептались, один из врачей, молодой, с нервическим худым лицом, трудно, словно ему что-то мешало говорить, выдавил:
— Вы подумайте еще. Вы же актриса, да и возраст…
— Я подумала. — Она не удостоила его взглядом, села на стул и сложила руки на коленях поверх халата, как делала обычно, ладошка к ладошке.
Главврач, белолицый, с симпатичной бородавкой на щеке, сидел секунду глухо, непроницаемо: должно быть, и шушуканье врачей, и тирада молодого показались ему неуместными. Энергично выпрямляясь на скрипнувшем кресле и тем сразу привлекая к себе внимание, он сказал бархатистым, но твердым голосом:
