Но этому предшествовало более страшное, как удар, событие; собственно, оно-то и подкосило, свалило его: удар пришел оттуда, откуда, казалось, Моренов не мог его никогда ждать.
Галина Григорьевна в ту ночь не спала, тревожась в ожидании Андрея. Сын не отличался особой точностью, случалось, и задерживался, являлся поздно, ссылаясь то на общественные дела в институте, то на коллективные занятия с ребятами в общежитии. Стрелки стенных часов в спальне переползли за полночь, и Моренов, слушая сдержанные вздохи жены на соседней кровати, сам тоже в беспокойстве поглядывавший на часы, незаметно, однако, задремал. День у него выдался напряженный, в поездках по частям: надо было проверить подготовку к первомайскому празднику, к началу летнего периода обучения, и Моренова за день потрясло в машине, ноги и руки затекали, немели. Все это, верно, сказалось, и он задремал крепко и не слышал, когда вернулся Андрей, когда Галина Григорьевна встала с постели, открыла ему. Позднее, сквозь тяжелую дрему, он услышал ее приглушенные рыдания и, наконец очнувшись, увидел жену у своей кровати. Подхватываясь на локти и сгоняя последние остатки сна, спросил, чувствуя холодок, подступивший к затылку:
— Что случилось? Что с тобой, мать?
Прикрывая рот дрожащими пальцами, словно боясь, чтоб ее не услышали, заплаканная, Галина Григорьевна с усилием, отрывисто заговорила:
— Он весь, весь избит… Изуродован. Окровавлен. Скрипит зубами, повторяет: «Сволочи, они меня ногами, ногами… по лицу, по голове…»
Спазмы перехватили ей горло; в ночной длинной сорочке, она, будто на нее дохнула внезапно ледяная струя, затряслась в беззвучном плаче; слезы полились, скользя по щекам, и она прикрыла лицо руками.
У Моренова слабость, пустота точно бы влились во все тело, в секунду в воображении зримо и ярко представилось: Андрей на земле, тупо бьют ноги, обутые в туфли, не по лицу уже, а по кровавому месиву… Моренову показалось, что он даже услышал глухие, с чавкающими звуками, удары в мягкое, — и он содрогнулся. Сбросив ноги, сунул их в тапочки у кровати, пошел на чужих, задеревенелых ногах из спальни в комнату сына, все еще видя перед глазами нарисованное воображением, воспаленно, со страхом ожидая, что все сейчас с очевидностью предстанет перед ним, и вместе думая — как переживет, выдержит такое?
Андрей был в постели, кажется, спал, отмытый, чистый, что удалось заметить Моренову при слабом свете, проникавшем в комнату через открытую дверь; большелобое, с залысинами лицо лишь слегка припухло, виднелась рассечина с засохшей кровью на взгорбке носа, да в правом углу рта запеклась свежая короста. Моренов, чтоб не потревожить сына — пусть отоспится, отойдет, утро вечера мудреней, тогда и выяснится, что случилось, — поднял осторожно одеяло. На предплечье и груди проступали ссадины и синяки, они лишь размыто фиолетились, завтра кровоподтеки станут темными, обширными. Что там под майкой, смененной, чистой, есть ли следы ударов, понять было нельзя. Моренов, однако, несколько успокоился: ясно, мать есть мать, преувеличила катастрофу, и он поддался этому, уже вообразил страшную картину, в действительности же, выходит, все несколько не так, а главное — еще неизвестно, что там и как произошло.
