Битва | страница 32
Теплом обдало Умнова, когда он открыл дверь приемной; тепло шло от рубчатого электрообогревателя, замаскированного в углу: Асечка мерзла, и эту слабость — включать электрообогреватель — позволяла себе и весной. Какой-то беспокойный букет духов и кремов витал в приемной, не назойливо и не остро, вызывая легкое головокружение, истому. Асечка восседала на своем месте, малиновое платье обтягивало пополневшую фигуру, стоячий воротник, будто у испанских грандов, подпирал под самые мочки ушей. На столе — бумаги, блестевшая хромом новая машинка с широкой кареткой.
— О, Сергей Александрович! — расширила Асечка глаза. — Вы же на себя не похожи! Боже! Задубел, обветрился!..
— Отмоемся, Асечка! По интиму принимает Борис Силыч?
— Официально, Сергей Александрович, вы же знаете…
— Нет, Асечка, даже не догадываюсь.
— Ну, Сергей Александрович, так уж и не догадываетесь! Там, — секретарша скосила кокетливо глаза на дверь в глубине тамбура, обитую черным дерматином, — Борис Силыч не один.
— Кто еще?
— Секрет. Сами увидите!
Белый, теперь больше, чем в былые годы, обесцвеченный кок на голове ее колыхнулся. Асечка была в своем неизменном амплуа: бровки, подбритые, подкрашенные, вздернулись на лбу; ей доставляло удовольствие подчеркнуть свою значимость, свою причастность к секретам, которые не всем доступны, а вот ей, Асечке, открыты, известны. Пухлые коротковатые пальцы ее с темно-вишневым лаком на ногтях привычно и ловко принялись перебирать бумаги.
В кабинете Бутакова — человек семь. Сидели все свободно, не за длинным столом, за который усаживались во время заседаний, а в креслах, на стульях, расставленных вдоль стены. Умнов отметил: кроме Бутакова, его замов, было, кажется, человека три из министерства. Был и сам министр Звягинцев. Он плотно, по-хозяйски, устроился в низком кресле; ноги в желтых туфлях, точно для большей крепости, расставлены широко; воротник рубашки тугой — мягкие белые складки наползли снизу на щеки. Бутаков сидел тоже в кресле, но не за своим столом, а слегка отодвинувшись от него.
— Просим, просим, Сергей Александрович, — проговорил Звягинцев, отметив замешательство Умнова: распахнув дверь, тот на секунду задержался у порога, будто раздумывая, входить или нет.
Пока шла церемония приветствий, Умнов думал: «Как понимать? Приглашая, Борис Силыч умолчал, что не один. Своя какая-то игра?» И, пожимая Бутакову руку, сухую, костистую, энергичную, взглянул пытливо в лицо, может быть, даже чуть бесцеремонно — почему так поступил, не предупредил? Но суровое лицо главного непроницаемо спокойно. Кажется, даже веки приспущены, как в полудреме. Да, самообладание Бориса Силыча в определенные минуты оставалось для Умнова загадкой. Простой, кажется, ясный, открытый — столько ночей бессонных они провели вместе в Кара-Суе, они называли их сидениями, ели сухой, черствый хлеб и рыбные консервы, все вместе, и все, кажется, известно, узнано друг о друге, — но вот в такие моменты какого-то особого состояния — оно «находило» на главного — Умнов физически остро ощущал его особую силу, точно Борис Силыч в такие моменты не принадлежал себе и что-то высшее, что сидело в нем, владело им, вознося его над всем мирским, обыденным, над всеми мелкими, пустыми страстями. Или это только маска гения, способного, подобно загадочным йогам, взять себя в руки? Как бы то ни было, Умнов завидовал этой способности своего учителя, с предельной объективностью чувствовал свое несовершенство; и теперь, после Бутакова пожав двум-трем оставшимся руки, услышав приглашение министра Звягинцева: «Берите стул, присаживайтесь», Умнов подумал: «Вот черт! Скала, камень. И ведь ясно, они тут не зря собрались! Иначе чего бы сам министр?»