— Это сделано. Но мы не можем оставить в нем дротик. Никто из моего народа не убил бы медведя, чтобы бросить его гнить в лесу. Скауты увидят птиц, что слетятся на падаль, и нам не нужно, чтобы они узнали дротики атлатла.
— Я их вытащу, — сказал Кольм.
— Хорошо. Арлен, сиди там, я принесу аптечку.
Я пошла во тьму к дереву с нашими мешками, и я услышала тихие слова Моны:
— Выстрел был хорошим, Кольм.
Я резко вдохнула, заставила себя идти к дереву, а не взрываться от гнева. Я забралась по стволу, хвоя била меня по лицу в темноте. У веревки я замерла, прижала лоб к липкой шершавой коре. Я вдыхала запах сосны.
Три дня. Три дня в Сильвервуде, а я уже думала, как же мы дойдем до конца, не убив друг друга.
* * *
Раны Арлена были небольшими, но глубокими, и я какое-то время промывала их. Когда я закончила и перевязала его руку, как только могла в темноте, я заставила всех собираться. Они почти не возражали — идти ночью никому не хотелось, но Мона не могла спать рядом с медведем, даже если он был мертвым. Или из-за того, что он был мертвым. Мне было все равно. Мы ушли из соснового бора по горе. Почти через час мы добрались до подходящего участка земли. Конечно, тут, в отличие от бора, были камни, где-то рядом жил скунс. Спали мы плохо.
Шли мы все так же медленно.
Следующие дни мы поднимались по склонам, и на меня тяжелым плащом легло неожиданное одиночество. Мона и Арлен не скрывали своего презрения к горам. Виды и звуки, что были мне старыми друзьями, пугали их, как скрежет сов, разбудивший нас ночью. Через пару дней я возвращалась от ручья с флягами и увидела, как Арлен бьет палкой кусты. Он перебил мои возмущения, заявив, что где-то рядом рысь. Раздалось горловое мяуканье, и он просиял, торжествуя. Я хотела задушить его. Он принял за хищника олененка, прячущегося в кустах, зовущего маму. Я в ярости заставила их перейти в другое место, чтобы лань могла вернуться к своему испуганному ребенку.
Когда они не возмущались, я видела безразличие. Мое сердце потеплело вечером, когда мы остановились в кольце ложного огня, что виднелся на гниющем дереве в темноте. Но Мона и Арлен не были впечатлены, они тыкали плесень ботинками, ворча, что тут нет съедобных грибов, не сияющих в темноте. В результате разговора я снова ушла в сторону, спала в мягком свете, озаряющем лес.
Кольма я понять не могла. Если он и разделял недовольство брата и сестры, я этого не видела. Он старался сохранить мир, добавлял мягкое слово в наши разгоряченные разговоры, чтобы ослабить напряжение. Он помогал мне в мелких делах без просьбы. Он не жаловался. Он смотрел на ложный огонь. Но радость тоже не показывал. Может, он все еще искупал вину за медведя. Я почти хотела, чтобы он дал понять, на чьей он стороне. Но он оставался непоколебимым, как камень. Удивительно, но меня это расстраивало.
