Здесь, в Масловой Пристани, она свою идею и проверила.
Постучалась.
– Хозяйка, швейную машину починить не надо?
Само собой, оказалось, что надо. Все последние годы чинить немецкую технику, да еще в такой глуши, было негде.
Готовясь в путь, Мона наменяла запасных деталей и освоила технику машинного ремонта – ее ловким рукам это нехитрая наука далась легко.
Хозяйка так обрадовалась, что и накормила, и спать уложила, и в дорогу снеди собрала, а самое главное – дала бесценный совет. Узнав, что мастерица пробирается на юг, сказала:
– Чего тебе подметки стаптывать? Ныне весна, вишь, какая, Донец широко разлился, по сю пору плоты гонят. Попросись к плотовщикам и поплывешь себе, как барыня. Заплатить найдешь чем?
– Найду, – ответила Мона, окончательно уверившись, что удача на ее стороне. По реке – это гениально!
Утром она вышла к Северскому Донцу, разбухшему от талой воды, поигрывающему водоворотами.
И точно, не подвела удача. У причала покачивался невеликий плот с прицепленным сзади баркасом. Губастый, голенастый недоросток как раз спрыгивал вниз, на бревна, держа в руках каравай хлеба и крынку молока. Должно быть, бегал на рынок.
Мона его окликнула.
Парнишка был простой, приятно застенчивый, но при этом говорливый. Рассказал, что помогает дяде Стасю сплавлять избяной лес на юг, «казакам», потому что у них там плешасто и хорошего бревна нету, а строиться, война не война, всё одно надо.
– А возьмите меня с собой, – сказала Мона. – Я гляди чем заплачу. – Показала вынутые из-под мышки, где потаенный карман, золотые часики. – Хорошие, господские.
Паренек почесал затылок.
– Я бы, тетка, тя и так взял, жалко, что ли. Плот, чай, не лошадь, ему все равно. Но без старшого не могу. А дядя Стась, вишь, спит. Разбудить – заругается.
Из соломенного шалашика на дальнем конце плота торчали четыре ноги: две в старых юфтевых сапогах, две в галошах поверх портянок.
– А второй кто?
– Странник пристал, божий человек.
– Ну, где странник, там и странница. Отчаливай. Проснется твой Стась, заругается – слезу на берег.
И убедила.
Оттолкнулись в два шеста от причала, поплыли.
Хорошо-то как, думала Мона, лежа на охапке сена с заложенными за голову руками и глядя на белые облачка.
Ее слегка покачивало на волнах, майский ветерок шевелил рыжую прядь, и та щекотно елозила по лбу, но вынимать из-под затылка руку было лень.
Так и уснула, убаюканная рекой.
