Романов занял позицию по соседству. Он уже знал, что сделает, и это ему сильно не нравилось.
Показался «паккард».
– Ровно десять часов, – шепнул Василий Васильевич, ведя дулом. – Вежливость королей. Готов? Считаю.
Машина остановилась.
– Раз…
Орлов вылез, оперся о дверцу. С переднего сиденья выкарабкивался Крюков.
– Два…
Алексей выстрелил. Орлов рухнул, как подломленный. – Ты что?! – свирепо обернулся Полканов. – Я же сказал: на счет «три»!
– Не хочу делиться славой, – криво ухмыльнулся Романов.
На улице кричали. Из окон высовывались люди.
– Идиот! Ты его только ранил! – прошипел Василий Васильевич, поглядев вниз, и снова припадая к прицелу. Орлов пытался приподняться, над ним метался Крюков, оглядываясь на чердак.
Должно быть, заметил ствол, потому что рухнул прямо на начальника, закрыв его своим телом. Одновременно ударил выстрел. Алексей увидел, как от кожаной куртки Крюкова, посередине спины, летят клочья.
– Заметили! Бежим!
Схватил Полканова за локоть, отволок от оконца.
В доме напротив действительно кричали:
– На чердаке! На чердаке!
– Погодь.
Василий Васильевич хладнокровно поправил подтяжки, надел пиджак.
Выбежали на крышу.
Романов обернулся.
Под неподвижным Крюковым слабо шевелился Орлов. Плохо, очень плохо.
Из окон напротив начали стрелять. По жестяным листам противно стукнуло раз, другой.
– Ногами шевели! – оглянулся Полканов.
Алексей поднял «маузер» и выстрелил бегущему в спину, повыше лопатки. Тот, охнув, упал.
– Задело? – склонился над ним Романов.
Силясь улыбнуться, Василий Васильевич просипел:
– Не свезло…
Воздух гудел и трескался, из окон палили всё гуще.
– Давай, вставай! Убьют!
– Не могу… Беги… Доложишь… Я всё…
Алексей ухватил тяжелое тело под мышки, перетащил за скат крыши, куда не могли достать пули.
– Не утащишь… – пробормотал Полканов. – Только сам попадешься… Беги!
– Заткнись! Я своих не бросаю.
По черной лестнице спустились в обнимку. Василий Васильевич прикусил губу, но не вскрикивал, терпел.
Двор пересекли на четырех ногах, шатаясь.
– …А я тебе не хотел верить… Казалось что-то… Ты прости меня, Алеша… – лепетал Полканов, всё норовя завалиться вбок.
– Бог простит. Шевелись, мать твою! Немного осталось!
