…И тут меня ждал, как кредитор для неизбежной расплаты, тот, кто придавал форму женщинам, у которых я брал уроки разврата. Я понял это тотчас же, как только Мариэтта рассказала мне свою жизнь. Мы лежали рядом на кровати. Огонь отбрасывал на нас свой красный свет, и моя любовница, которая благодаря отсутствию своего друга была этой ночью свободна, не без любования описывала мне этого человека. Я слушал Мариэтту. Она говорила, не повышая голоса, и ее губы, ее глаза находились так близко от моих губ, от моих глаз, что она не могла лгать… Я следил еще и по ее глазам за тем, как она неторопливо, не пропуская ни одной подробности, рассказывала о пороках Фернана. Она раскрывала его передо мной со всех сторон, жестоким и деспотичным, исступленно воплощающим на практике идеи, почерпнутые им из книг, с его циничными комментариями и прямолинейными объяснениями, обильно пересыпанными непристойными словечками, которые подстегивали его страсть. Мариэтта даже и не думала возмущаться. Она снова и снова возвращалась к описанию этих картин, как художник, который, добиваясь полного сходства, с тщанием наносит на полотно новые черты и штрихи, не зная порой, где стоило бы остановиться. Мариэтта не останавливалась. Иногда она делала паузу и смотрела на меня, прикрывая неискренней улыбкой признание в потакании самым грязным пристрастиям своего приятеля, а потом все равно продолжала свой рассказ тем же доверительным тоном.
Какое удовольствие она могла находить в том, чтобы сообщать мне, каким образом обращался с ней секретарь суда? Хотела ли она, чтобы ее пожалели? Я не жалел ее… Я видел ее с этим человеком, побежденную им, порабощенную его вкусами и его привычками, принадлежащую ему больше, чем мне. И тогда у меня появлялась мысль о некоем своеобразном обмане. Потом Мариэтта, понуждаемая безудержным желанием выговориться, а также стремлением убедить меня в своей искренности, поведала мне и о том, что отталкивало ее. Она вспоминала испытанное ею отвращение, удивление, непривычные ощущения и вообще странное воздействие всех этих гнусностей на ее чувства.
— А потом? — поинтересовался я, удивленный, что не чувствую никакой ревности.
А потом все вдруг превратилось в сплошной бред… Мариэтта прервала свою исповедь, чтобы прижаться ко мне, опрокинуть меня. Она держала меня под собой, звала меня хриплым голосом, произносила слова, которые тот, другой, говорил ей, повторяла их… подстегивала себя ими, словно тысячами ремней, и в конце погружалась в такое безрассудство, что я уже переставал понимать, чем же я являюсь для нее.
