В провинции, где все следят друг за другом, дела делаются не скоро и встретиться с желанной женщиной бывает непросто. Нам нужно было усыпить подозрения секретаря суда, обмануть его бдительность: когда случай сводил нас с Мариэттой в каком-нибудь месте; мы демонстрировали полное безразличие друг к другу. Нам даже пришлось дождаться времени, когда мой соперник будет снова увлечен охотой, и тогда, с наступлением темноты, Мариэтта могла без особого риска приходить в комнату, расположенную неподалеку от ее дома, которую она велела мне снять для наших приятных занятий.
Мамаша Жюли помогала нам. Она извещала меня на вокзале о времени, указанном ей моей любовницей. Ах! Наши встречи!.. Наша комната!.. Огонь в камине, который я зажигал, поджидая мою любовницу… Дождевая вода, струившаяся за закрытыми ставнями… И конечно же, Мариэтта, ее страстность, ее сладострастие! Сразу же, зачастую даже не успев раздеться, она бросалась ко мне, дарила себя, отдавала себя. Она была вся еще холодная от свежего уличного ветра. Она согревалась, прижимаясь своим пахнувшим дождем и рисовой пудрой лицом к моему лицу. Всюду, куда я целовал ее — в глаза, лоб, щеки, шею, губы, — я вдыхал этот запах. Наши губы встречались, жадно впивались друг в друга… и я ощущал две холодные ладони Мариэтты, прижатые к моему телу.
Затем она снимала платье, и еще одна женщина, другая Мариэтта, сжимала меня в своих объятиях… такая, какой я ее знал и которую я был так счастлив обрести вновь, что мне казалось, будто все это мне снится… Нет, не снилось. Это была она. Я дотрагивался до нее. Мой сон смешивался с самой сладостной действительностью. Он превосходил все мыслимые наслаждения. Он давал мне все, что только могла нарисовать моя фантазия, и уносил меня в вихре сладострастия.
…Я отказываюсь описывать наслаждения, которые испытывала Мариэтта. Она не могла выразить их иначе, чем той поспешностью, с которой она множила их число в течение слишком коротких часов, когда она мне принадлежала. Мы почти не разговаривали. Да и о чем мы стали бы говорить? Я видел по ее белью, по ее туалету, какие изменения произошли в положении моей любовницы; она нисколько этим не гордилась, а я, хотя и знал, откуда ей достались и белье и туалеты, не испытывал при этом ни грусти, ни досады. Мне казалось вполне естественным, что Мариэтта так одета. Это льстило моему самолюбию и вызывало по отношению к ней одновременно с еще большим пылом весьма своеобразное чувство самодовольства и нечто похожее на почтение. Остальное меня мало трогало и нисколько не смущало.
