Этот человек стал на время единственной их заботой. Они беспрестанно о нем думали, им казалось, что они видели его повсюду. Он внушал им невыносимый ужас. Лампьё совершенно лишился сна. Целый день он лежал у себя в комнате, завернувшись в простыню и устремив мрачный взор на ручку двери. Временами ему казалось, что кто-то снаружи положил руку на эту ручку и сейчас ее повернет. Лампьё закрывал глаза… Он испытывал такое ощущение, словно какая-то волна пробегала по его телу. Потом — чтобы отважиться снова взглянуть на дверь — он говорил себе, что она заперта крепко, на два оборота ключа, и ключ в замке. Но это соображение успокаивало его только наполовину. Ему было страшно, и от ужаса он обливался холодным потом, лежа в своей: постели. И Леонтина, которая тоже не могла спать, чувствовала, что и ее охватывает леденящий страх, проникающий до мозга костей…
Однако прошло несколько дней — и ничего нового не случилось. Лампьё возобновил свою работу. Леонтина его провожала. Но у нее не хватало решимости прогуливаться по улице, как она это делала прежде, или поджидать его в баре, куда он за ней приходил: между булочной и баром стоял этот ужасный дом. Леонтина шла к рынку. Она встречалась там со своими товарками и среди них оживлялась. У Фуасса, куда они шли вместе, она их угощала вином. Она отвечала на их вопросы, болтала с ними, чтобы рассеяться. Это приносило ей облегчение, отвлекало мысли от Лампьё и от того ужаса, который она вместе с ним переживала… Потом приходил Лампьё. Он присаживался за столик к Леонтине, и девушки, чокнувшись с ним, уходили и оставляли их одних.
— До скорого свидания! — кричала им вслед Леонтина.
Подходил Фуасс.
— Ну что? — спрашивал он, с удивлением замечая, что Лампьё уже давно ходит с озабоченным видом. — Плохи дела?
Тот пожимал плечами.
— Пустяки! — говорил хозяин погребка. — Не стоит обращать на это внимание, месье Франсуа.
— Да-да, — бормотал Лампьё.
А Леонтина в присутствии этих двух человек, не знавших, о чем еще говорить, смущалась и улыбалась робкой и покорной улыбкой.
Теперь Леонтина с трудом могла выносить присутствие Лампьё и разделять с ним его тоску. Ей это было слишком тягостно, доставляло слишком много страдания… К тому же Лампьё вел себя так странно, что Леонтина совершенно перестала понимать его. Зачем ему нужно было терзать себя? Не лучше ли было бы взять себя в руки? Но нет. Этого он не мог. Вместо того чтобы с течением времени освобождаться от страха и радоваться, что он избежал западни, он везде чуял новые ловушки, расставленные для него. Он открывался Леонтине, делился с ней своими мыслями и, движимый настоятельной потребностью довериться ей, говорил ей о преступлении и заходил в своих намеках так далеко, что доводил себя до лихорадочного состояния, чем вызывал у Леонтины новые опасения.
