– Голод, – отвечает Сюзанна, даже не дослушав вопрос до конца, как будто предугадав слова Евы и заранее подготовив ответ.
– Все… Ночной холод, выцветшее белье, из которого никогда не выводится запах сырости, хождение босиком по грязной земле, мыши, клопы! Ощущение того, что время остановилось, уверенность, что мы находимся здесь уже тысячу лет, – тихо отвечает Лиза, не спуская глаз с входной двери.
Правая рука Евы приподнимается, как у марионетки, которой управляют невидимые нити, затем опускается на клавиши, и молодая женщина начинает грациозно ласкать их своими тонкими пальцами, склонив голову влево, как будто для того, чтобы лучше слышать шепот собственного сердца. Инструмент, как ни странно, издает радостные звуки, каждый из них кажется целостным, самодостаточным.
Тревога жрет наши сердца,
А крысы – наши вещи.
Клопы бегут по волосам,
Их седина теперь блестит зловеще.
Когда не хватает в печке угля,
Когда у нас нет и простого пайка,
Когда ночь царапается и кашляет,
Кому нам жаловаться?
Нам хлеба не хватает – нас это убивает.
Наш суп прозрачней, чем вода,
И животы кричат, бурлят.
Кому нам жаловаться?
Когда ночные все рубашки мы порвали,
Измяли, разорвали, крысы их сожрали,
Когда и сахар отобрали,
С которым этот кофе мы хоть как-то допивали,
Кому нам жаловаться?
Когда сабо у нас украли,
Когда все туфли мы порвали
И даже кружки нет,
Когда из крыши льет вода,
Кому нам жаловаться?
Когда мы страх мышей не можем превозмочь,
Значит, у нас нет больше сил.
В девять часов – приказ «молчать,
Свет выключать».
Мы засыпаем с жалобами вместо подушек.
Голос Лизы, обычно чистый и звонкий, дрожит. Ее грудь вздымается от гнева и ощущения несправедливости: она держала эти слова в себе, словно птичек в клетке, которые хотят лишь вырваться на волю, привлеченные мелодией. Вдруг дверь открывается, и Лиза, охваченная ужасом, оборачивается. На лице коменданта Даверня застыло странное выражение – одновременно веселое и торжественное. Он стоял за дверью и прослушал всю песню до конца. Если о содержании песен станет известно, ему придется отвечать перед военным трибуналом. Но зачем запрещать правду? И если эти чужестранки с нежным цветом кожи и длинными, белоснежными, как у лебедей, шеями должны умереть в его лагере, то разве они не имеют права на лебединую песню?
– Через три дня, двадцать первого июня, накануне летнего солнцестояния, мы организуем ваше выступление. Билет будет стоить пять франков. Два франка пойдут на нужды лагеря, то есть на улучшение условий вашего пребывания здесь, остальными средствами вы сможете распорядиться, как пожелаете. Мы поставим пятьдесят стульев для зрителей. Если условия вас устраивают, то я буду признателен вам, если вы как следует подготовитесь, иначе премьера станет вашим последним выступлением. Дорогие дамы, я надеюсь, что вы отдаете себе отчет в том, какая это привилегия: несмотря на то, что вы принадлежите к вражеской стороне, вы сможете выступать на сцене. Не разочаруйте нас.
