— Не дать ей умереть.
Опять эти медленные, помпезные фразы, точно в кино. Пусть уходит, пусть оставит меня.
— Оставьте меня, оставьте нас!
— Нет!
Он снимает пропитанную потом попону и, дергая за повод, оттаскивает кобылу от стены, подбирает солому и вытирает ее. Она немного обмякла, голова вернулась в нормальное положение; не раздумывая, я делаю так, как он: растираю бока, липкую, горящую грудь, круп. Свара вздрагивает, лягается, мы едва уворачиваемся от копыт, вскидывает своей больной головой, словно хочет ее разбить. Из ночи появляются сестра и мой отец. Они даже бровью не повели при виде наездника. «Добрый вечер», — сказал папа. «Добрый вечер», — ответил тот, коротко кивнув. Сестра Мария-Эмильена погладила потную шею Свары и достала из кармана жестяную коробку.
— Ромашка. Где… инструмент? Я все приготовлю на кухне.
Папа нашел большую спринцовку, пригодившуюся в свое время для Аллаха. Он протянул ее сестре, слегка смущаясь.
— Не смотрите так на меня. Лучше скажите, сколько литров воды вы хотите в нее влить?
— Шесть, семь, — отвечает папа. — И вода должна быть теплой, этого достаточно.
— Хорошо.
Она уходит, нимало не смущаясь, со спринцовкой под мышкой. На пороге конюшни ночной ветерок вздувает ее покрывало, и я вспоминаю, как она вырывала Нэнси у другого ветра, безумного, нелепого, я твердо решилась спасти Свару. Мы продолжаем растирать ее, мы боремся, папа и я, и наездник борется вместе с нами, он уже не злит меня и даже не раздражает, он — уже не он. Поверх спины моей больной кобылы я вижу чье-то размытое лицо, которое я не ненавижу, которое едва ли существует, или, скорее, существует лишь благодаря нашим усилиям. Папа взял скребок, держит его обеими руками, точно топор, и соскребает пот, пеной выступающий на боку Свары, но она вырывается у нас, покачнувшись, падает на спину, катается, подогнув передние ноги, как в моем сне, с раздутым животом, испачканным белесыми полосами. Она вытягивает шею и разглядывает полным ужаса глазом этот живот, который так болит.
— Скорее, надо ее поднять! — кричит папа.
Я пытаюсь действовать уговорами. Обхватив руками ее голову, я умоляю кобылу. Подымайся, полуворонушка, подымайся. Но она слышит только дикую боль, которая разрастается в ее животе, терзает ее, превращает ее нутро в пылающую печь. Папа и наездник толкают ее, чтобы заставить подняться. Папа тянет за хвост, наездник изо всех сил переворачивает ее на бок, потом на живот, она пытается приподняться на ногах и в этой позе напоминает мне краба.
