Её кровать пуста. Как пуст номер, гостиница, мир. Что подсказывает мой внутренний Отелло? — Моя Мурена у араба.
Вышла до рассвета, тихо, напрямую, через лоджию, сразу на песок, еще прохладный, утренний, — то, что снилось мне в детстве: жилье на самом берегу, шелест и ласковый смешок воды.
«Бордерлайн» — бетонная преграда, двухвершковой высотой лишь обозначающая внешнюю границу лоджии, далее, через каменный тротуар, отороченный зеленью, — узкая песчаная полоса с лежаками и шезлонгами. Вдоль берега, желтого от раннего солнца, по мокрой полосе, не спеша идёт, на каждый шаг во что-то прицеливаясь клювом, длинноногая птица, похожая на цаплю… и на Марину, конечно; я устаю от этой навязчивой череды взаимоисключающих сравнений и насильно ставлю там и сям знаки тождества: мурена, временно покинувшая воду, ломающая сухопутную комедию — цаплей, и так далее.
Я сразу нашел ее, в матовой воде, подкрашенной купоросом и заляпанной солярными бликами: одинокая, молчаливая голова — заблудившийся чёрный поплавок сорвавшегося с тросов буя, приписанного к другому побережью. Сгусток энергии, расходящейся кольцами, приплёскивающей к моим босым стопам слабыми, но нервными волнами.
Напротив, через пролив Акаба, отделяющий Синай от Аравии, — смутные бугры дальнего берега, Иордания; красивое название, святая сказка, аллюзия из драгоценных камней, прозрачных и разноцветных, туда можно купить экскурсию, но тогда растает чудо.
Я, правда, всю жизнь мечтал так жить, чтобы за окном — море, причем не безбрежное, а с дальней полоской земли, легендарной, но теоретически досягаемой.
Она выходила из воды как длинношея черная кошка — природной смуглости добавляла тень, которую дарило, темным плюсом к свету, утреннее, со спины, солнце, — хищная, грациозная крадучесть на длинных и ровных ногах, сводящих с ума любого, кому хотя бы еще снится мужественность. Мягкая поступь, обусловленная крепким тазом и плоским сильным животом, с прессом, как у гимнастки.
Сбылась мечта идиота, — это я о своей «прибрежной» мечте, где до недавнего времени не было такого драгоценного довеска.
— Ты была у Шера? — вопрос, выдающий мою уязвимость. — Мы же договаривались…
— Ах, это опять мои проблемы с memory. К тому же, ты спал, так сладко. Я ведь не совсем мразь, чтобы…
Марина, как она говорит, дитя студенчества: мать, перед выпуском из университета, забеременела от однокашника, «прогрессивного студента» из Туниса, светлокожего араба, имевшего, по его словам, французские, итальянские и даже бедуинские гены. Собирались пожениться, но после знакомства с ее родственниками, тунисца как будто подменили: сын Сахары обиделся (или сделал вид) на то, что его пассия, отдаваясь, не предупредила, «истинного араба и мусульманина», что одна из ее бабушек была еврейкой. «Дикость!» — смятенно оценила «обиду» будущая Маринина мама, но, тем не менее, несостоявшийся жених, получив диплом, отбыл на родину, и как будто сгинул.
