— Он? — спросил я у одного из рабочих.
— Он!..
Я подошел, показал свои документы и письмо от студии. В письме говорилось, что на студии решено снимать фильм об испытании самолета. Человек в кожанке внимательно прочел письмо, повертел в руках мое удостоверение, взглянул на меня с любопытством добрыми глазами, улыбнулся:
— А снимать кто будет, ты?
На минуту мне стало страшно — может, я в самом деле не справлюсь, не сумею снять самостоятельно фильм?
Он смотрел на меня сверху вниз, испытующе.
— ?
— Да, я буду снимать!
— А летать не боишься? Ты летал когда-нибудь? — спросил он, грозно сдвинув мохнатые брови.
— Да-да, летал! — быстро соврал я, боясь, что от этого зависит мой полет над Москвой.
Человек в кожанке мягко захлопнул дверцу в автомобиле и деловито зашагал вниз к реке, где хлопотали у фюзеляжа люди.
— Кто это в кожанке? — спросил я у техника.
— Это сам пилот-испытатель Бухгольц. Неужели не знаете?
Я смутился и промолчал.
Бенедикт Бухгольц был известным, можно даже сказать, знаменитым пилотом и летчиком-испытателем того времени. Он приезжал к гидроплану в своем лимузине. Личная машина для той поры была большой редкостью. Поскрипывая кожаной курткой, он вставал из-за руля и начинал всех ругать за медлительность и лень. Он любил напускать на себя суровость, но все знали его необычайно доброе сердце. Его обветренное с морщинами лицо так и светилось природным добродушием.
Бухгольц казался мне человеком необыкновенным. В нем все было необычно, в этом типичном представителе летной романтики тридцатых годов.
Мы вскоре очень подружились, и часто после работы сидели на ящиках у самой реки и подолгу разговаривали на самые разные темы.
— Долго спишь, — кричал Бухгольц, встречая меня на набережной, когда я приходил позже него.
— В век высоких скоростей долго спать нельзя. Вот так и случится — опоздаешь, а я улечу без тебя на другую планету…
Он мечтал облететь вокруг Земли без посадки. Любил на эту тему разговаривать. Тут глаза его загорались, голос становился звонче, движения — острее и порывистее. Я любил его в эти минуты как родного и думал о том, что, может быть, еще не поздно переучиться на летчика, чтобы быть таким, как Бухгольц…
Однажды он вдруг совсем неожиданно спросил меня:
— Скажи-ка мне, ты случайно не из Саратова? Выговор у тебя на наш похож!
Так я узнал, что он мой земляк — волжанин. Мне еще ближе и роднее стал этот мужественный, жизнерадостный человек, годившийся мне в отцы.
Так день за днем на берегу у Крымского моста обрастал деталями остов амфибии. И, наконец, когда гидросамолет был собран и спущен на воду, я надел парашют, оказавшийся страшно неудобным, залез в переднюю кабину, где должен помещаться летнаб (летчик-наблюдатель), и спросил Бухгольца:
