— Вот так? — Корней Павлович нарисовал карандашом вилку, два зубца в Ыло и Пуехту. Длинный конец, сделав зигзаг, потянулся вдоль хребта.
— Похоже, — согласился Потапов, понизив голос. — Думаешь, тут паскудник прячется?
— Пока ничего не думаю.
Старик положил руки на спинку стула, помрачнел.
— «Не думаю»… Ну, а мне ясно. Соберем мужиков и, коль поймаем, смертным боем бить будем.
«А ведь и побьют, — подумал Пирогов, глядя в упрямо насупленные брови старика, примеряясь к широким покатым плечам, сухим, узловатым кистям рук. — Побьют и ахнуть не дадут».
— Сколько вас таких дедов наберется?
— Да уж наберется, — уклонился старик.
— Все-таки вы садитесь, — Пирогов указал на стул. После визита Сахарова, который до сих пор оставался для него загадкой, он был насторожен и готов к неожиданностям. — Садитесь, Андриян Иванович. Расскажите подробней, что вас ночью подняло, в путь толкнуло. Считай, тридцать километров!
— Обидели меня вот как, — старик для порядка выдержал секунду-другую, сел. — Очень обидели. Хуже нельзя: почту вчера унесли. А в почте той газеты — целых пять да письмо от сына. Газеты жалко, десятидворком кажон день читали, что там про войну пишут. Ну да ладно. Так ить письмо от сына, с фронту. Матвеич так и сказал: поклал в ящик газеты и письмо. Прибегаю, нету… Ну, тут меня, прости, на матерки понесло…
— Вы писать умеете? — спросил Пирогов, терпеливо выслушивая.
— Слабо. Считай — нет.
— Тогда продиктуйте дежурной свое заявление. Строго по дням, что пропало. И оставьте ей. Обещаю, примем меры.
Обескураженный таким быстрым разговором старик совсем сник.
— А старичков вы соберите. Я вас даже очень прошу, — сказал Пирогов. — Да и парней-допризывников, самооборонников[1] еще. А я вам своих людей пришлю или сам приеду, смотр проведу, растолкую, что надо. Вы мне очень можете помочь.
Потапов совсем разомлел от таких слов. Слушал, кивал в такт словам.
— Есть, поди, промеж вас бывшие партизаны, — продолжал Пирогов. — Чоновцы тоже. Места кругом знакомые…
— Найдутся, а как же.
— Вот вы лично с такими штучками знакомы? — Корней Павлович взял со стола один из патронов, протянул старику.
— Это и дитю ясно.
— На марку взгляните.
Потапов нахмурил переносье, откинул голову, бочком, издалека прицелился к буквам, зашевелил губами, складывая.
— Знаю такие. Мы их звали «кунак». Сильные, черти!
— Что за слово такое?
— А слово — не знаю. Говорили, будто мериканцы их своим порохом начиняли[2].
— Патрон-то русский.
