Однако у Бальменовой хватило выдержки и ума, чтобы дождаться, когда подсудимый сам станет ей помогать, сам станет объяснять публике, что это так, что она права. Тут Бальменова и использовала единственный бывший у нее козырь. Раз за разом она стала вызывать в качестве свидетельниц крестьянок из окрестных сел, сотни которых потеряли единственных кормилиц. Каждая называла имя своей коровы и, плача, уступала место следующей.
Это продолжалось три заседания подряд, а дальше последовал новый эффектный ход. От лица государства Бальменова обещала крестьянкам полную компенсацию – новых коров, и тем окончательно переломила настроение людей в свою пользу. То был смелый и чисто интуитивный шаг, достаточно сказать, что он ни с кем не был согласован и ей позже понадобилось немало усилий, чтобы убедить власти в самом деле выполнить это ее обещание. Коровы по ее настоянию были выданы крестьянам еще до того, как процесс закончился, что произвело на присутствующих сильное впечатление; дальше зал уже верил ей, верил каждому ее слову. Бальменова знала, что еще никогда она так хорошо не говорила, как на этом процессе, она легко и изящно рисовала им облик Крауса, всячески намекая на то, что много лет он был провокатором, подосланным «органами». Она не боялась повторять все слухи, все сплетни, которые раньше о нем ходили, понимая, что, если она хочет в глазах жителей Кимр уничтожить отца Иринарха навсегда, после вынесения приговора ни у кого не должно остаться ни вопросов, ни сомнений. Здесь ей очень помогли дневники Крауса, которые он вел с детских лет и которые были изъяты НКВД во время обыска в Константиново.
Она хорошо помнила проводы их общего товарища, Сергеева, кончавшего срок и возвращавшегося в Петербург. Это было месяца за два до того, как она стала ходить на радения. По традиции они долго, чуть ли не всю ночь, просидели в его избе, пили, пели, вспоминали, что было за эти три года. Потом, уже под утро, она и Краус вернулись домой, и тут на пороге ее комнаты Краус будто потерял над собой контроль, он обнял ее, крепко прижал к себе – у него от природы были очень сильные руки – она тогда с готовностью поддалась, ослабла, обмякла, но он и на этот раз сдержался, по-братски поцеловал ее в лоб и, пожелав спокойной ночи, ушел в свою комнату. И вот первая страница, на которую она наткнулась, листая тетрадь, была посвящена той самой ночи.
Для ее обвинительной речи эти дневники были большой удачей, и эти же дневники она до конца своих дней так и не смогла ему простить. Она любила Крауса, давно безумно его любила, и теперь, из его собственноручных записей узнав, что он тоже всегда ее любил, она была потрясена, как легко он погубил две жизни. Читая и перечитывая страницы, которые он посвятил ей, она все не могла взять в толк, зачем он это сделал, зачем, почему? Он писал о ней с тех самых пор, когда узнал, что по воле партии они должны быть обручены, и ее поразило, что он начал считать себя как бы Иосифом при Марии – это его собственное выражение еще в записи, датируемой днем накануне обручения.
