Вслед за переездом Лептагова в Кимры он тоже перебрался туда, и надо сказать, Лептагова это тронуло. С голосом в средней полосе у него постепенно наладилось, он подкормился, каверны зарубцевались, так что легкие его окрепли, да и сам он окреп, приобретя вполне благообразный вид. Без сомнения, он был куда более привязан лично к Лептагову, чем другие хористы, оратория же интересовала его мало, для него участие в спевках было лишь способом найти хоть какое-нибудь пристанище, возможно, просто выжить.
Надо сказать, что Лептагов был рад, что еврей освободил его от этих занятий, да и хор в общем не возражал. Тем более, что все скоро увидели, что дело свое еврей делает хорошо и горе он тоже знает. Лептагов, первое время приходивший посмотреть, что у него получается, был поражен, в каком разнообразии и непохожести он знал горе. Для самого Лептагова оно было болью, то сильной, то слабой, то резкой, то тупой и однообразной, но еврей открыл ему его совсем другим. В нем была такая невозможность с ним примириться и его принять, такая его неотвратимость и безысходность, что Лептагов сначала был даже устрашен, а потом просто списал все на личные ощущения еврея, на то, что ему пришлось пережить, на его неустроенность и боязнь. Бедный, обреченный человек, который волей-неволей стал специализироваться на несчастьях.
Позже, когда Лептагов уже посещал эти занятия один или два раза в месяц, не чаще, потому что шли они по-прежнему хорошо, одно немного его удивляло: он видел, что в глазах хористов этот еврей неестественным образом вырос, впрочем, не следует думать, что Лептагов всерьез ревновал.
Лишь потом, очень и очень нескоро, когда в Кимрах все уже утвердилось и устоялось, Лептагов вдруг понял, что внутри того, что пел хор и из чего он ставил свои церкви, этот еврей давно уже строит собственный храм и работа зашла весьма далеко. Он и тогда не стал ему мешать, даже не показал, что видит это. Но когда то, что возводил еврей, сделалось открыто и для хора, Лептагова это обрадовало, и в конфликте, который следом разгорелся, он, хотя и не явно, поддержал хор.
У всех испросив прощения и всех простив, еврей в своей партии пел дальше, что после Хасмонеев, двух столетий славы и гордыни избранного народа Божьего, Господь хотел от евреев медленности страданий и терпения; чаша, которую Он им предназначил, была определена – еврей возглашал словами Христа из Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное». Он пел, как долго евреи не могли поверить в это, как долго не могли смириться, но каждый раз, когда они поднимались – так было и при Бар-Кохбе, и при Шабтаи Цви, и при многих других, – все кончалось немыслимой кровью, смертью и запустением, а главное, чаще и чаще вожди их, те, за кем они вставали всем племенем, словно разочаровавшись в Боге, в Боге, у Которого с ними был завет, уходили из еврейства. Вожди переставали быть евреями, потому что Господь ждал от Своего народа другого.
