— У человека горе, а вы зубоскалите, — вяло урезонивала нас Зинаида.
Горе началось позже, когда баян нашелся. Именно нашелся. Сам, в тот же день. Все только пришли из класса, переоделись и ждали обеда. Как нетерпеливо ждали мы тогда свои обеды! Мы росли, наши кости требовали есть, и к урочному часу нас, как волчат, била голодная дрожь. Из спальни в столовую то и дело отправлялись гонцы: посмотреть, накрыли дежурные столы для класса или все еще чешутся. Если дежурные чесались, им приходили на помощь еще два-три человека (воспитателями, дежурившими в столовой, это не поощрялось, но и не запрещалось слишком строго). Были даже любители помогать, помощники-профессионалы, среди которых встречались и бескорыстнейшие альтруисты, и, мягко говоря, не совсем таковые: в ходе помощи помощнику могло что-то перепасть…
Наконец в спальню врывался очередной гонец и с порога кричал:
— На рубон!
Шестнадцать пар местпромовских ботинок, в основном сорок второго размера, громыхали по лестничным пролетам. Перед входом в столовую мы, как правило, ждали девчонок. Девчонки переодевались дольше нас, им надо было причесаться и сделать всякие другие дела, о которых мы имели самое смутное представление, а дождавшись их в коридоре, зло шипели:
— Навели красоту, королевы?
Нам отвечали высокомерным молчанием. Не знаю, как насчет королев, но черти в наших девчатах определенно сидели.
Бог с ними!
То ли шпагат, которым привязывали баян, оказался гнилым, то ли баян поддался общей суете и спешке, но когда раздался вопль «На рубон!» и все вокруг пошло вразнос, музыкальный инструмент с протяжным голодным пшиком рухнул на пол.
Женя Орлов на обед не пошел. Сидел, сгорбившись, наедине с больным баяном.
А после обеда, на самоподготовке, он и в классе очутился один: его сосед Володя Смирнов ушел на другую парту. На следующий день была физкультура, никто не хотел играть с Орловым в одной команде, и он, отличный волейболист, все сорок пять минут просидел на скамейке запасных. Дежурить с ним тоже никто не хотел, и, когда подходила его очередь. Жене приходилось одному ворочать парты и кровати, таскать воду и мыть полы. Он делал эту работу с ожесточением, с лихостью, за двоих — только тырса летела.
Вообще-то поначалу он даже обрадовался такому повороту дела. На его губах играла высокомерная улыбка. Не хотите со мной разговаривать — черт с вами. Не хотите играть в волейбол — тем хуже для вас. Мы по-прежнему чистили зубы под звуки маршей и полонезов. Правда, теперь Женя мог бы играть где угодно, его музыка уже никого не раздражала, не волновала, как и сам Женя.
