* * *
…Несколько лет спустя в краевом центре встретил и Юру Фомичева. Тоже стояло лето. Жара. Мы буквально столкнулись с Юрой на одной из центральных улиц.
— Привет, старина!
— Привет, старичок!
— Сколько лет!
— Гора с горой…
— Работаешь?
— Работаю. А ты?
— Учусь.
Оказывается, Юра учился в сельхозинституте на зоотехника, у него приближалось распределение. На нем белая курортная кепка, но руки у него черные, ломовые. Целина, стройотряд, поля и фермы родного колхоза — хорошие, честные руки.
— Специальность нравится?
— А что — двести рэ, — сказал он с вызовом.
От жары стоять больше на одном месте было невыносимо.
— Ну, будь здоров, старина.
— Бывай.
Боюсь, что если встречу его завтра, то он уже будет говорить не с вызовом, а с высокомерием. У человека своя дорога: к Юрию Тимофеевичу, которому улыбаются.
Руки жалко.
* * *
Спальня умела мстить. И ни один педсовет не мог поколебать ее негласное решение. Так было и с Женей Орловым. Женя — сын директора сельской школы. Обучался музыке и был, наверное, одаренным парнем. В селе музыкальной школы не было, и отец устроил его в город. Всем было ясно, что в интернате Женя — птица залетная, временная. Три раза в неделю после обеда уходил в музыкальную школу и возвращался только к вечеру. Вероятно, эта свобода — не надо сидеть на самоподготовке, когда весь класс под надзором классной руководительницы корпит над домашним заданием — и стала первой причиной неприязни к нему.
Да и отец слишком часто приезжал за ним. Каждую субботу ровно в три часа перед интернатом останавливалась легковушка и давала три протяжных сигнала. Даже если бы Женя не расслышал их, все равно бы разыскали, оповестили, донесли бы до его ушей эти длительные призывы, током пробегавшие по всем закоулкам интерната. Невозможно было бы найти для них более проводящую среду, чем эта. Ни металл, ни раствор, ни воздух… Нас, старших, они тоже цепляли. Дразнили не сами приезды, а их регулярность, обязательность: каждую субботу.
Сам Женя тоже не искал особых привязанностей. Верил в собственные силы, и они в нем были. Крепкий, широкий парень, запросто крутивший «солнце» и отходивший от турника, не глядя на толпившихся болельщиков, он был снисходительно молчалив, его маленькая, птичья голова с влажными глазами всегда чуть склонена набок, как будто Женя во что-то целился.
Женя был целенаправленным парнем. Каждый вечер перед отбоем вытаскивал из чехла баян, разворачивал ноты и принимался играть. Приобретал второе образование. Вначале играл прямо в спальне. Сидит на крашеной табуретке, уткнувшись носом в баян, с отрешенным, немым лицом — я давно заметил, что у всех баянистов немые лица — и поигрывает. Тут жизнь идет, тут ссоры и драки случаются, тут гам и топот, а он играет как ни в чем не бывало. Музыкальное сопровождение, как на районной ярмарке: «Трансвааль, Трансвааль, ты вся в огне…» Рипел он так, рипел — это мы говорили «ринит», хотя играл он, наверное, неплохо, и, пожалуй, вся загвоздка в том и состояла, что играл он хорошо, пока однажды Кузнецов не заявил ему, что в спальне играть противопоказано. Обоняние портится.
