— Вот я и здесь. Стою, как на льдине. Что скажешь, добрый человек?
— Скажу, что мне на самом деле дороги не сами вещи, а знаки вещей. Однако коз в золоте не буду тебе показывать. Не мой это удел — за девицами гоняться. Старый я уже для этого. Посему не будем терять время Божье, ни твое, ни мое… — Я повернулся, чтоб уйти.
— Твоя воля, разве к такому принудишь… Но сжалься над разбитым сердцем и скажи, ежели ведаешь: хоть жива она, моя Эмешка? Можешь это сказать?
— Могу. Когда своими глазами увижу ее живой.
— И ты не знаешь… Никто не знает, кроме Господа… — упал на колени, а лицом зарылся в молодые хвощи. Плечи под мокрой рубашкой содрогались.
— Тебе, человече, надо бы одеться, — сказал я, — ибо еще дыхавицу[14] подхватишь. Эй, принесите господину одежду!
Из лодки принесли кафтан и шапку, неуклюже натянули их на дрожащее тело. Я смотрел и обдумывал то, что он раньше рассказывал. Человеческому сердцу нужна поддержка, а как же. Я коснулся его чуть посеребренной гласницы[15].
— Скажи-ка, мил-человек, а что с тем лайбиком?
— С каким лайбиком? — спросил он сквозь всхлипы.
— А с тем, что дочь примеряла в день пропажи.
— Да что с ним. Подождала, пока дошьют, оделась, покрасовалась перед зерцалом и пропала навеки. Я скорняку заплатил, разве человек виноват? Шкуру с двух ягнят выделывал. Мне не жаль ни денег этих, ни лайбика, я по ней тоскую, по своей многоценной Эмешке.
— А других семи девиц, русинок, тебе не жаль, властелин? Ты же императором и Богом поставлен, чтоб их всех пасти равной мерой. В семи домишках, хоть и бедных, но такая же скорбь…
— Не рви мне сердце, человече. Будь проклят тот день, когда я согласился принять пост в этом городе.
— Не проклинай место, где живешь, потому что проклятие прививается. Сам видишь…
— Ой вижу. Вижу сквозь слезы кровавые.
— Говоришь, лайбик забрала и была рада… Жива твоя дочь. Жива.
Человек встрепенулся, вскинул на меня глаза, сразу ожившие, с пронзительным блеском. Надежда упрямая, она и на камне родит.
— Ты это сказал… ты… слова твои, как золотая роса. Возрождаешь меня заново, отец родной.
— Оставь, высокочтимый. Достаточно росы на твоих штанах. Вставай уж на ноги.
— Я встану, встану. Правда, не встанет моя любимая жена. Отняла у нее ноги та злая весть. И сон забрала, и тягу к еде, и к жизни… Угасает, как свечка, русиночка моя. Я ее девонькой из Тересвы забрал, из дома предводителя бокорашей[16]. Вопреки своей знатной старшине[17] женился на простачке. А ты говоришь…
