— Ну, хотелось бы, а то скучновато у нас в деревне.
— Тогда её тоже надо вписать в подорожную и оставить данную бумагу на заградительном посту при выезде из нашего града, — и, бесцеремонно хлопнув жрицу по аппетитному месту, которым завершаются ноги, спросил: — Зовут-то тебя как, чадо моё угоревшее? Добровольно ли на сие безрассудство идёшь?
— Добровольно и по обоюдному согласию. А имя у неё весьма поэтичное — Эрмитадора Гопс, — нараспев ответил за девицу Енох. — Кстати, уж не приходитесь ли роднёй барону Альберту Остаповичу Гопс-Шумейко?
— В некотором смысле дочь.
— Вот это дела! — присвистнул Енох. — Да как же это угораздило тебя, баронессу, и в публичные девки? Возможно ли?
— Ой, какие мы все чистенькие! А потом я протестую, это дискредитация моей трудовой деятельности, а в нашей демимперии всякий труд почётен, так что я вполне могу на тебя пожаловаться, и спуску тебе не будет, не глядя на ранги и заслуги. Не для того мы демократию заводили, чтобы любой и всякий мог издеваться над честными работопроизводителями.
— Да-с, тут девица права, — чему-то обрадовался Юнус Маодзедунович.
— Достали вы меня своей правотой! — разозлился Енох. — Давай вписывай себя и эту блядонессу в бумагу да поехали, — махнул он водителю. — Я только ещё по маленькой с коллегами пропущу. Гопс — за старшего, и отвечаешь за экипировку экипажа.
— Счассс! — послышался звонкий ответ, что, по всей видимости, должно было обозначать: «Слушаюсь, сэр!»
Проводов отчаянного смельчака фактически не получилось, почти весь народ пыхтел и охал по отдельным кабинетам, и только самые стойкие «небабники» сгрудились у растерзанного ненасытными желудками праздничного стола.
— Итак, господа! — скорбно и торжественно начал, поправляя широкие офицерские подтяжки, Казимир Желдарбаевич. — Прошу отметить необычность этого весёлого и печального события.
— Казик, — прозвучал капризный женский голос, и полог одной из выходящих в зал кабинок распахнулся, представив общему взору обнажённую девицу, — мне холодно, скучно и вообще я хочу к тебе, — нимало не смущаясь собственной наготы, грудным голосом произнесла жрица свободы, как в последнее время, согласно высочайшему меморандуму, было велено именовать представительниц самой древней профессии.
— Гюльчатайка, проказница, сгинь с глаз честной компании! Ты что, не видишь, у нас печальные проводы, можно сказать, боевого товарища в плен к злым бандюганам.
— О, Всевышний! Простите меня, господа, я сейчас, — дева метнулась в пещеру разврата и буквально через мгновение вынырнула в залу в траурном одеянии, состоящем из чёрного хиджаба и тонкого чёрного шнурка вокруг тронутой полнотой талии. — Я готова скорбеть с вами, господа, со всеми вместе или с каждым в отдельности.
