Да, эта женщина, несмотря на, очевидно, нелегкую жизнь, совсем не утратила привлекательности. Хотя имелись ранние морщины — не старческие. На вид лет тридцать. Борис подумал, что через пару лет у нее появятся синие мешки под глазами, коричневые пятна на руках — верный признак бродяжьей жизни. А что будет с этими детьми?
Обычно он мало пил, сдерживался — потому что быстро пьянел. Сейчас его несколько развезло. Вырастало раздражение, адресованное всем окружающим и особенно этой «цветастой» женщине за серым столом, безмятежно сидящей напротив, и даже, ни в чем, разумеется, не виноватым детишкам, уплетающим за обе щеки домашнюю лапшу. Как стервятники. Воронье на падаль. Ни стыда не совести. Им и здесь весело. А вот Светка…
Светка, Светка!.. Тебя осуждают, ругают: «Чего ей не хватало? Не пожалела мужа, ребенка, родителей!..» И так далее, и тому подобное.
А что знаете вы о Светке? — продолжал внутренний монолог Борис, обводя жующих соседей по столу бычьим взглядом. — Ничего вы не знаете! Было, видите ли, у нее все — много и сразу. А что было-то? Кто поинтересовался: любила ли она своего мужа, любил ли он ее, — так, как она хотела, мечтала? А?… Наплевать вам на все. Вам и слова-то эти — любил, любила — чужды. При вас и произносить-то их страшно — засмеете! Никому из вас в голову не может придти, что человеку бывает невмоготу без понимания, без нормального общения, без чистой, высокой цели… Что чем жить так, лучше не жить вовсе!.. Вы говорите, что она была безвольной женщиной… Нет, уважаемые, она была сильным человеком, ибо только сильные способны на поступки, такие поступки, какой совершила она, уйдя… Вы же будете цепляться за жизнь в любой ситуации, будете прозябать, гнить заживо, продолжать никчемное тление… Потому что вы ногтя ее не стоите, потому что вы безвольная трусливая толпа. И я… Такой же, как и вы. Я — один из вас… Зачем вы живете, зачем живу я?…
Борис перешел на себя. И ему стало себя жалко. Глаза переполнились влагой, он опустил голову, приложил ладонь к переносице. Он оглох — вокруг только гул. Две росинки упали в тарелку.
Кто-то, перегнувшись через стол, трогал его за свободную руку, безвольно лежащую на скатерти. Он боялся оторвать ладонь от лица, но из-под этого козырька проявилась, из самого гула, маленькая крепкая загорелая рука, уродливо преломленная слезящимся взглядом. Шершавые пальцы гладили его, казалось, воспаленную сейчас, чувствительную как никогда, до боли от легкого прикосновения, кожу. Он постарался проморгаться. Такие знакомые пальцы! Вспомнил: это была рука, которая отбирала на кладбище лопату. Он отдернул свою ладонь, смял в кулак и прижал к груди.
