Гендель дружелюбно смотрел на них. Он любил этот город, потому что его здесь любили, сердце его было открыто дублинцам. Он охотно соглашается на это предложение, заметил он, посмеиваясь, им следует лишь сообщить, какому благотворительному учреждению надлежит передать выручку от концерта. «Общество помощи заключенным в различных тюрьмах», — сказал добродушный седовласый господин. «И больным госпиталя Милосердия», — добавил второй. Но само собой разумеется, уточнили они, великодушный дар — лишь деньги за первое исполнение, деньги за все последующие остаются маэстро.
Но Гендель возразил. «Нет, — сказал он тихо, — никаких денег за это произведение. Никогда не буду я брать деньги за исполнение оратории, никогда, я вечный должник за эту ораторию. Эти деньги всегда будут принадлежать больным и заключенным. Ибо сам я был больным и исцелился, творя это произведение. И узником был, а оно меня освободило».
Оба господина удивленно переглянулись. Они не все поняли из сказанного. Но, горячо поблагодарив, откланялись, спеша распространить по городу радостную весть.
7 апреля 1742 года была проведена последняя репетиция. Слушателями оказались немногие родственники хористов обоих кафедральных соборов; экономии ради помещение концертного зала на Фишембл-стрит было освещено скудно. На пустых скамьях тут и там сидели они небольшими группками и в одиночку, пришедшие слушать новую ораторию маэстро из Лондона. Темно и холодно было в большом зале. Но едва, подобно звонким водопадам, начали бушевать хоры, произошло нечто поразительное.
Сидящие в разных концах зала люди стали непроизвольно придвигаться друг к другу и постепенно сбились в единую массу, изумленную, обратившуюся в слух; как будто каждому в отдельности из сидящих в зале было слишком много этой музыки — музыки, подобной которой никогда им слышать не приходилось—очень уж велика была сила этой музыки, и они боялись, что она вот-вот смоет их и унесет. Все больше и больше жались они друг к другу, и было это, как будто они слушали музыку единым сердцем, словно единая религиозная общность воспринимали они Слово глубокой веры, которое, каждый раз иначе сказанное, иначе сформированное, выбрасывалось им навстречу из сложнейшего переплетения голосов. Бессильным чувствовал себя каждый из них перед этой первобытной силой и в то же время счастливым тем, что подхвачен и несом ею, и трепет восторга пронизывал их всех как некое единое тело.
И когда впервые загремело славословие «Аллилуйя!» — оно потрясло слушателей и в едином порыве все поднялись; они чувствовали — нельзя жаться к земле; подхваченные необоримой силой, они встали, чтобы своими голосами хотя бы на дюйм приблизиться к Богу и, служа ему, выказать ему свое благоговение. А потом, когда кончился концерт, они пошли и стали рассказывать каждому встречному, что только что прослушанная ими оратория не имеет себе равных на земле. И город был потрясен этим сообщением, и многие, очень многие желали услышать этот шедевр.
