— Иди спать, Вадим, — спокойно посоветовал мотористу Аверьяныч. — Утро вечера мудренее.
Когда Тараненко вышел, Аверьяныч повернулся к Середе:
— Попробуй, Михалыч, переведи-ка парня в рулевые.
— Зачем? И вместо кого? Что нам в кадрах скажут?
Аверьяныч согласно кивал на каждое возражение капитана, а потом сказал:
— Ругнут, конечно… Но нельзя его под Катковым оставлять. Дубоват для него второй мех. И потом не любит Вадим машину. А на руле стоит отменно!.. А Тюрина — он вообще-то моторист, места не было, когда уходили, — пошли к «деду».
— Надо подумать.
— Подумай. — Аверьяныч вытащил коробок спичек, повертел его и спрятал. Встал. Уже почти с порога показал трубкой на пятно на переборке.
— А супругу водрузи на место. Детство это — так решать. А для народа — беспокойство. — Сказал и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Середа еще долго сидел на шпокающем пружинами при каждом крене диване, не сводя глаз с посветлевшего на переборке пятна, на которое надо будет возвратить Катин портрет.
«Нет, конечно, она во многом не права. Но разве я сумел доказать ей это?..» С последними милями рейса накатывалась такая жажда встречи с домом, с землей родной, что высыхали все обиды. Потом встреча. Для серьезных объяснений не было ни времени, ни сил… А там суматоха межрейсового ремонта. А перед отходом и совсем грех спорить. Перед отходом ходишь тихим-тихим. Смотришь и впитываешь в себя и цвет неба, и говор улицы, и запахи… Раньше в каюте долго держался Катин запах. Нет, не только духов. Тонкий и тревожный, он приводил ее в сны до самых тропиков, заставлял улыбаться во сне, говорить несвязные слова и мучиться…
«Интересно, мучится Катя во сне, когда нет меня? Во сне, когда забывает о диссертации? Или, может быть, она и во сне не забывает?.. А может… я просто дурак? Может быть, она уже давно не мучается?..»
9. Написал я в первом рейсе стихи, посвященные трудной судьбе остающихся на берегу жен. Написал да и, сам себе редактор, тиснул их в литстраничке «Советского китобоя».
…И, оглушенные норд-остами.
Мы слышим стоны по ночам
И понимаем, как непросто вам,
А может быть, трудней, чем нам.
Все ждать и ждать и все тревожиться,
А в жилах — кровь, а не вода.
Разлуки множатся и множатся,
Потом слагаются в года.
А годы никого не красили,
У них в сообщниках — инфаркт.
И те, что многих одурачили,
Предельно жмут на этот факт
И отнимают у испуганных
У Пенелоп, что послабей,
И честь,
И счастье быть супругами
Почти божественных мужей.
