Билет до Луны | страница 4

Еще мы очень любили наблюдать за кошками. Эти-то не стыдились ничего. Для кошек запретов не было. Они свободно проходили сквозь забор. Кошки и собаки, вороны, воробьи — кроме этих животных, мы не знали никого. Зоопарка в нашем городе не было, а если бы и был, вряд ли бы нас туда повезли. Рыжие тигры, задумчивые слоны и грустные зебры прятались в красивых книжках, стоявших на полках в игровой комнате. Зато у меня была своя, персональная, кошка. Я гордился тем, что рыжая с травяными глазами кошка выделила меня среди множества маленьких, почти всегда одинаково одетых человечков. На мое «кис-кис» она бежала охотнее, чем на Борькино зазывание, и брючины моих штанов собирали больше шерсти, чем Борькины. А может, мне просто так казалось.

Рыжая терлась полосатой бочиной о мои ноги, хитро щурила глаза, похожие на крохотные лимончики, от этого лимончики сплющивались и превращались в щелочки. Она мурлыкала кошачий туш.

Настоящие лимоны были на картинках с фруктами, их показывали нам на занятиях. Воспитатель, подняв картинку повыше, всегда спрашивала: «Что это?» Мы верили, что где-то помимо книг существуют клубника, земляника и малина. Иначе зачем это рисовать на картинках? Воспитатели говорили, что в лесу поспела земляника и если поторопиться, то можно немного набрать на варенье. Говорили они это промеж собой. А нам оставалось только воображать, какое оно на вкус, это варенье.

Я знал, что рыжая кошка поет только для меня. Это очень приятно — осознавать, что у тебя есть что-то свое. Хотя бы кошка и ее песня. Воспитатели эту кошку, как и всех других, прогоняли, но она приходила снова. А потом она почему-то перестала приходить, напрасно я вглядывался в узкие полоски забора — пушистой нигде не было видно. В тот же шестой год моего детдомовского детства нашлась Леночкина мама.

Моя мать не находилась. Я вообще никогда не задумывался, почему кто-то из незнакомых взрослых приходит, общается с нами, а потом кого-нибудь забирают. Куда и зачем? Почти как пророчество выползает из памяти фраза, брошенная Антониной Петровной, моей первой воспитательницей, снова звучит ее низкий грудной голос: «А этого черного грачонка никто никогда не заберет. Дитя курортного романа». Это все, что я знал о родителях до семнадцати лет.

Сережка, по прозвищу Аким, вразвалочку шел с ведром в сторону окон нашего холла. Шел, неспешно отмеряя шагами длинный прямоугольник дорожки, покрытой серым потрескавшимся асфальтом, словно морщинистой сеткой. Сережка не обращал внимания на такие ерундовые мелочи, как трещины на асфальте, через которые куда-то ползут дождевые черви. Путь Акима лежал обратно в дом, куда он намеревался войти так же, как и вышел, — через окно.