Господи, сколько раз она проклинала сына, даже, измучившись, желала ему смерти. Вот и нет его на земле, пусто. И ныне случайный водочный запах на улице не отвращает ее, как прежде, а напоминает родного мальчика, наполняя сердце тоской. Останься он жив, все образовалось бы, остепенился бы, по малолетству он куролесил, а с годами стал бы хорошим, солидным человеком. Она б замолила перед богом его прошлые грехи.
— Вы давно веруете в бога, Наталья Федоровна? — спросила Александра Ивановна.
— А так, не знаю. А в церковь хожу. На всякий случай, — сказала Наталья Федоровна, — я ведь больна. Плохая у меня болезнь. Болезнь и пригнала меня в церковь. Люди сказали: «Помолись усерднее, причастись, святой воды испей, и пройдет». Молюсь, Александра Ивановна, причащаюсь, святую водицу пью, посты соблюдаю, все делаю, а самой не лучше, а хуже… Мне бы сыночка, Гришеньку моего, дождаться…
— Дождетесь, Наталья Федоровна, — сказала Александра Ивановна, — я знаю, дождетесь.
Ошиблась Александра Ивановна. Не прошло и двух месяцев, как Наталья Федоровна умерла в районной больнице в страшных мучениях от рака желудка. Смерть не разбиралась: косила людей и на фронте, и в тылу, косила и матерей и детей.
Я хорошо знал Наталью Федоровну, и на мою долю выпал тяжкий долг похоронить ее. Я потому ее знал, что учился в одном классе с Григорием, ее сыном. Наталья Федоровна рассказывала, что сначала хотели назвать сына Кимом. Это имя — Ким — не имеет никакого отношения к корейскому или китайскому имени. В двадцатые годы было модно давать детям зашифрованные революционные имена. Совэл, например. Что значило — «Советская власть — электрификация». Или Мик — «Мы истребим капитализм». Ким означало: Коммунистический интернационал молодежи. Назвать ребенка именем Ким пожелал отец, который в те годы был комсомольским вожаком на швейной фабрике, где Наталья Федоровна проработала почти всю жизнь. Однако она воспротивилась намерению мужа решительно и настояла на своем, мальчику дали обыкновенное русское имя Григорий.
Я знал отца Григория. Это был большой широкоплечий дядька с огромными руками, он приходил в школу на каждое собрание, на каждый праздничный вечер и обязательно своим оглушающим голосом произносил речь. Речи его были о текущем моменте, о задачах пролетарской революции и подрастающего поколения, о классовой борьбе, которая ужесточается с каждым днем, о бдительности и разоблачении внутренних врагов.
Григорий слушал отца, опустив голову, кусая ногти, он словно стыдился его, а мне было интересно. Я не мог бы пересказать, о чем конкретно говорил Гришин отец, но он говорил зажигательно, так, что пламень его слов распалял и меня.
