Ощущение потерн не утихало со временем, а, наоборот, чем дальше, тем прочнее входило в нее: зачем жила, зачем жить дальше? Она исправно выполняла свою работу, но уже с иным чувством, не сочувствуя людям, а, скорее, безразлично, равнодушно, а иногда, вручая страшное горестное извещение, даже ловила себя на кощунственной злорадной мысли: «Походи-ка теперь и ты в моей шкуре». Горе ее становилось реальнее и больнее — родные запахи уходили из комнаты, ей нечего и некого было ждать.
Однажды она зашла в церковь в тихом Брюсовском переулке, разжалобилась, разрыдалась и с того дня стала часто приходить сюда жалеть себя и своих погибших дорогих людей. Здесь она была ближе к ним, обитающим теперь в далекой небесной глубине, рядом с самим богом… Ах, не надо, не рассказывайте сказки, не надо, оставьте душу в покое, бог есть, она раньше была невежественна, дура была, когда смеялась над верующими.
Здесь, в церкви, Александра Ивановна познакомилась с Натальей Федоровной Тихомировой, работницей швейной фабрики. То есть она была с ней и раньше будто бы знакома: приносила фронтовые солдатские треугольнички и даже здоровалась, встречаясь на улице, но близкого знакомства не было. Теперь же они познакомились ближе, прониклись друг к другу взаимной симпатией. Наталья Федоровна Тихомирова пригласила Александру Ивановну в гости, попить чайку. Какой уж чай в то военное время, кипяток, замутненный многодневной чайной жижей. Но не в чае дело, а в разговорах и в душевном успокоении, какое приносило им обеим это чаепитие.
Наталья Федоровна читала своей гостье Александре Ивановне письма от сына с фронта. Мужа у нее не было, умер несколько лет назад. Сын Гриша писал ей ласковые письма.
— Стоп, — воскликнул Трижды Величайший, — насколько я понимаю, Гриша и есть будущий папенька того, с кем Рахасен пытается обменяться душами?
— Ты воистину всевидящий, — сказал Чалап, — от тебя не скроется ни прошлое, ни будущее, ты…
— Не надо, не надо, — снисходительно остановил его Трижды Величайший. — Ведь знаешь, я не люблю лести… Ну, поехали дальше.
Слушая, как Наталья Федоровна читает Гришины письма, Александра Ивановна удерживалась от слез, но, придя домой, отдавалась своему горю, рыдала, вспоминая ласковые слова, с какими обращался к Наталье Федоровне ее сын. Таких слов Александра Ивановна от своего не слышала. Она настрадалась от своего сыночка: учиться он не хотел, с шестнадцати лет стал пить водку и так пил, что валялся на улице, а она или отец волокли его, бесчувственного, домой, стыдясь людей. Но потом и стыдиться перестали, стыда уже не было, было безысходное отчаяние…
