Трижды Величайший перевернул страницу, и я увидел Сергея Григорьевича, который выходил из дому, где у подъезда ждала его машина. Было утро, цвел тополь, белый пух летел по улице, воробьи стаями перелетали от лужи к луже, голуби копошились в мусорных бачках. Сергей Григорьевич сел в машину, спросил шофера:
— Ну, сколько вчера нахалтурил, Миша?
— Обижаете, Сергей Григорьевич, — ответил Миша, который был намного старше Сергея Григорьевича.
— Так уж и обижаю? Налево не работаешь, бессребреник? Я же вчера тебя отпустил. Ну, интересно, сколько заколотил?
— Миллион! — хмуро проговорил шофер, выехав со двора на улицу.
Сергей Григорьевич усмехнулся.
— Он еще и обижается!
— Ты знал этого человека? — спросил меня Трижды Величайший.
— Знал или не знал, какое это имеет здесь значение? Не заставляй меня ничего вспоминать.
— Чалап, посмотри в его личное дело, он как-нибудь связан с этим человеком? — сказал Трижды Величайший.
— Я уже говорил тебе, — ответил Чалап, — косвенно. Он знал его отца и мать.
— Прекрасно! Начнем тогда с мамочки и папочки… — воскликнул Трижды Величайший. — А ты смотри, материалист.
— Не надо, — взмолился я, — не заставляй меня ничего вспоминать, отпусти…
— Боишься? Чего ты боишься?
— Ничего я не боюсь. Мне нечего бояться. Я прожил обыкновенную жизнь, я ничем не хуже многих людей, может быть, даже лучше. Но зачем мне возвращаться к земным привязанностям и волнениям? Я все забыл. Разве не ты установил тут такой закон — все забыть.
— Мои законы не для меня. Тут нет отличия от земных установлений: разве те, кто имеет власть, исполняют законы?
— Не знаю. Я все забыл. Отпусти.
— Сиди. Смотри. Вспомнишь, потом забудешь и уйдешь рыдать на Аллею Стенаний, — сказал Трижды Величайший, перевернул назад страницу, и я увидел нашу почтальоншу Александру Ивановну и военную, 1944 года, Москву…
…Александра Ивановна исправно выполняла свою работу — аккуратно разносила газеты, письма, фронтовые солдатские треугольники с синей печатью «проверено военной цензурой». С тех пор как год назад получила «похоронки» сначала на мужа, а потом через две недели на сына, она жила с ощущением, что ее жизнь и вообще всякая окружающая жизнь и всякая деятельность потеряли свое значение. Ей было тридцать восемь лет, будущего у нее уже не было, было только прошлое. Горе свое она почувствовала не сразу: что такое «похоронка»? Бумажка. Она ведь не видела застывших, мертвых лиц дорогих своих людей, бумажка была страшна, но все же оставляла какую-то надежду. Бумажка лежала на комоде, а комната была еще наполнена живым дыханием мужа и сына.
