— Это все по моей вине, — вдруг сказал калека, — это я виноват.
— Ты? — удивилась она.
— Они искали меня. Я-то думал, что хорошо схоронился, но они меня искали все эти годы, что я был в бегах. Страшно подумать, сколько сил бросили на поиски, если всего за жалких пять лет успели добраться до такой глуши.
— Они? Кто они? Кому ты сдался так сильно, что из-за тебя людей огнем жгут?!
— Очень плохим людям, — ровно ответил Бухтарь и посмотрел на девушку из-под нечесаных седоватых волос, которые всегда так неаккуратно падали на его глаза и лоб.
Привставшая было Румяна в страхе плюхнулась обратно. Там, у ручья в темноте, когда Лех едва не ударил Бухтаря, ей привиделось на краткий миг, будто глаза калеки вспыхнули. На самый-самый краткий миг. Это так напугало ее, что девица вскочила и схватила юношу за руку. Потом она убеждала себя, что, конечно, тогда у ручья она лишь защищала однорукого старика, как велит Господь-Кузнец, но именно в тот самый момент она знала, что если Лех ударит Бухтаря, то с ним, с Лехом, произойдет нечто страшное, и надо было любой ценой спасти возлюбленного. Вот и опять полыхнули глаза Бухтаря лишь на краткий миг, но теперь Румяна была уверена.
— Ты… кто?
— Волшебник, дитя. Я беглый магик, примеривший на себе личину другого человека и пользовавшийся историями, которые тот человек мне рассказал, пока мы были знакомы. Пять лет назад я случайно встретил твоего отца, и так случилось, что спас его от смерти. В благодарность он, решив, что я бродяга, позвал меня к себе. Как я у вас в Пьянокамне прижился, ты знаешь, а вот теперь пора уходить. Беда слишком близко подобралась, еще чуть-чуть — и она заявилась бы прямо сюда. Пора сниматься с места.
Они сидели молча — мрачный Бухтарь, тянувший козье молоко, и бледная Румяна, смотревшая на него.
— Не верю, — наконец соврала она, отчаянно пытаясь вцепиться в ту часть жизни, которая, стремительно кувыркаясь, летела в пропасть, — не верю.
Бухтарь отставил кружку, глянул на нее исподлобья и вздохнул. Сначала изменились глаза, из светло-карих став совершенно нечеловеческими, бледно-желтыми, потом лицо стремительно потеряло все знакомые черты. Бухтарь был настоящим диморисийцем, с простым и твердым лицом, с широкими скулами, широкой челюстью, носом-картоплей. Новое лицо благородно вытянулось, став уже, скулы приподнялись, щеки, с которых исчез и намек на бороду, впали, глаза провалились глубже, удлинившийся нос заострился, как и подбородок; изменилась, став изящнее, линия рта. Последними были волосы, из седовато-русых, остриженных "под горшок", как положено было носить всякому диморисийскому мужчине, они превратились в длинные, падающие на плечи и спину пряди, совершенно седые, кроме одной, иссиня черной. В новом облике Бухтаря были только две знакомые черты — две длинные складки, которые, постепенно истончаясь, пролегли от внутренних уголков глаз по обеим сторонам от носа к уголкам рта. Когда-то матушка сказала, что это пути, протоптанные слезами на лице очень несчастного человека, хотя Румяна никогда не видела, чтобы Бухтарь плакал.
